Вера Федоровна Панова, Юрий Борисович Бахтин
Вместо предисловия
Работу над книгой об основоположнике ислама
— пророке Мухаммеде Вера Федоровна Панова начала в 1967 году, вскоре после
выхода в свет ее исторических повестей «Лики на заре».
«В настоящее время я собираю материалы и делаю
наброски к книге «Жизнь Магомета», ~ писала она в конце 1967 года Ю Н
Короткову, главному редактору серии «Жизнь замечательных людей» издательства
«Молодая гвардия» — Жизнь этого человека была очень яркой и протекала в
обстановке, мало знакомой широкому читателю, а ее воздействие на последующие
поколения огромно. Как Вы помните, жизнь этого человека собирался описать Л Н
Толстой. Мне кажется, что подобная
книга насыщенная информацией о
событиях, понятиях и нравах этой эпохи, знакомящая с сущностью ислама в момент
его возникновения и его связями с другими религиями — должна получиться не
только интересной, но и полезной Я рассчитываю, что мне удастся совместить мою
атеистическую позицию как автора с полным уважением и тактом по отношению к
личности Магомета и убеждениям его последователей и сделать книгу так, что она
не оскорбит чувств мусульман (как наших соотечественников, так и за рубежом)
Я очень бы хотела узнать Ваше мнение о
возможности издания этой книги в ЖЗЛ и опубликования некоторых глав из нее в
альманахе «Прометей»..
Реакция на это письмо была положительной, и в
соответствии с заключенным вскоре договором рукопись должна была быть
представлена к 1 января 1969 года, однако в конце 1968 года В Ф Пановой
пришлось обратиться к Ю. Н. Короткову с просьбой пролонгировать договор.
«Я переоценила свои теперешние физические
возможности, когда обещала представить «Жизнь Мухаммеда» (традиционное для
нашей литературы имя Магомет очень скоро было заменено по настояниям арабистов
как устаревшее на Мухаммед. — Ю. В.) к 1 января 1969 года Кроме того,
недавно мне удалось достать еще одну книгу Монтгомери Уотта. Знакомство с этой
книгой обязывает меня сделать ряд уточнений в моей рукописи. Тем не менее на
днях я Вам вышлю первые пять листов. Надеюсь, Вы найдете в них хотя бы
некоторые свидетельства о том, что интересное дело, которое мы с Вами начали,
стоит того, чтобы его завершить. Лично я работаю над этим материалом с большим
увлечением...»
Рукопись была сдана в издательство в начале
1970 года. Одновременно был подготовлен сокращенный вариант для журнала «Дружба
народов» и анонсирован на 1971 год.
Публикация в обоих вариантах, получивших
одобрительные отзывы арабистов, встретила обычные для тех лет трудности,
которые так и не были преодолены, несмотря на исключительно доброжелательное
отношение к книге и в редакции ЖЗЛ, и в «Дружбе народов».
В начале работы над книгой я подбирал и
систематизировал необходимые для Веры Федоровны обширные материалы по истории
ислама, опубликованные на английском языке, консультировался с востоковедами.
Однако вскоре мое участие в работе переросло чисто секретарские рамки, и с 1969
года я стал соавтором этого труда.
То, что книга готовилась для серии ЖЗЛ,
обусловило ее жанр — все факты, приведенные в ней, строго «документированы»,
их считают достоверными многие крупные отечественные и зарубежные исламоведы.
Коран цитируется в переводе И. Ю. Крачковского (издание 1963 года).
Использовались также переводы фрагментов Корана, встречающиеся в работах В. С.
Соловьева, В. В. Бартольда и других авторов. Поступки и высказывания пророка
Мухаммеда в обыденной жизни, являющиеся образцом и руководством для каждого
мусульманина в решении всех жизненных проблем, дошедшие до нас в виде хадисов
(изустно передававшихся рассказов непосредственных участников и очевидцев
событий, впоследствии записанных), без каких-либо искажений взяты из тех
изданий, которые признаны заслуживающими уважения у ортодоксальных приверженцев
ислама. Использовались и другие источники, в частности капитальный труд Ибн
Исхака, составившего в VIII веке полную биографию пророка, дошедшую до нас в
переработке Ибн Хишама, жившего в IX веке (в английском переводе,
сопровожденном подробным научным комментарием).
Многие вопросы, касающиеся жизни и
деятельности пророка Мухаммеда, до сих пор остаются дискуссионными, и авторы
не считали себя обязанными при их освещении строго следовать какой-либо из
исламоведческих школ. Вместе с тем в традициях отечественной культуры
(В. С. Соловьев, В. В. Бартольд) авторы рассматривали ислам как самостоятельную
монотеистическую религию, ничуть не менее развитую, нежели, скажем,
христианство.
Как человек разрушает в себе традиционные
представления о добре и зле, о справедливости и несправедливости? Какими
путями происходит его отказ от еще недавно неоспоримых истин? Как потом от
безбрежного нигилизма он переходит в повседневной реальности к новым идеалам,
которым суждено со временем превратиться в новые догмы? Какую роль при этом
играют его рассудок, интуиция, познавательная и творческая сила воображения?
Подобные вопросы, возникавшие, конечно, в ходе работы над «Жизнью Мухаммеда»,
представлялись авторам актуальными и в нашу эпоху, когда их решение для очень
многих людей связано не только с религиозными верованиями.
...Работа закончена 20 лет тому назад. В. Ф.
Панова ушла из жизни в 1973 году. Готовя рукопись к печати, я старался
ограничиться лишь самыми необходимыми изменениями — ознакомление с изданным в
1989 году капитальным трудом О. Г. Большакова «История Халифата. I. Ислам в Аравии
(570—633)» позволило уточнить датировку некоторых событий, ряд исправлений в
рукопись внесены в связи с критическими замечаниями рецензентов.
Заинтересованный читатель сможет познакомиться с кораническими текстами и по
второму изданию перевода И. Ю. Крачковского, осуществленному в 1986 году.
Даже в разгар «атеистического вандализма»
никто всерьез не требовал, чтобы слово «Аллах» писали со строчной буквы, хотя
писать слово «Бог» с прописной буквы было строго запрещено. Слова «Аллах» и
«Бог» являются фактически синонимами. Скажем ли мы «Во имя Аллаха милостивого,
милосердного», или «Во имя Бога милостивого, милосердного» — суть нашего
обращения не изменится. Я рад, что в настоящем издании просьба автора писать
слово «Бог» с прописной буквы удовлетворена.
Ю. Б. Вахтин*
* Юрий Борисович Вахтин — сын В. Ф. Пановой.
— Ред.
Вступление
Давно или недавно жил Магомет? Далеко ли от
нас его родина? Мы отправляемся на
тысячи километров к югу, переплываем Черное море, пересекаем Турцию и Сирию и
попадаем в Саудовскую Аравию. Но разве это родина пророка? Нет, она еще
дальше — она лежит в прошлом, на расстоянии в полторы тысячи лет. Там была
сцена, на которой разыгрывалась его жизнь. О ней мы знаем далеко не все... Нам
трудно понять смысл и значение того, что рассказывают его современники, — ведь
двигаясь все дальше на юг и на юг, мы незаметно для себя пересекли границу
нашей цивилизации, а двигаясь в глубь веков, покинули привычные для нашего
времени формы общественной жизни. Мы попадаем в мир, где повседневная жизнь
людей наполнена религиозными представлениями, а неверие в бога или богов считается
свидетельством очевидной глупости, нарочитого безумного бахвальства и опасной
склонности к сверхъестественному злодейству.
Но полно, так ли далек от нас мир Магомета?
Не пугаем ли мы себя этими различиями, не берем ли неподобающе мелкий
масштаб, чтобы преувеличить их и исподволь возвеличить себя и свое время? Не
за тысячи километров от нас и не за полторы тысячи лет до нас, а рядом с нами,
практически здесь, только что, сейчас, сию минуту началась и окончилась жизнь
Магомета. Стоит ли удивляться, что человек не претерпел за это время никаких
существенных биологических или психологических изменений, остался по своей
природе (конечно, не по своему воспитанию, образованию и общественному
опыту) тем же самым? Удивляться этому, может быть, и стоит, но это — научный
факт, дорогой читатель... Да, да, мы с вами не отличаемся ни духовными, ни
физическими возможностями от людей того времени. Поэтому во имя правильного
отношения к историческому прошлому и к его общечеловеческому значению давайте
не забывать, что, в сущности, в известном смысле родина пророка Магомета—наша
планета Земля, время его жизни—эпоха, вполне доступная нашему обозрению, а стало
быть, и он сам, и окружавшие его люди — почти что наши современники. И рассказ
о его жизни не труднее и не легче, чем о жизни любого другого выдающегося
человека...
Великого пророка звали Мухаммед — «Магомет»
пришло к нам из французского языка. Пора переучиваться. Мухаммед, Мухаммед,
Мухаммед — с ударением на втором слоге; постепенно это имя станет звучать
привычно для нас.
Глава 1
Остров арабов
Остров арабов
его обитатели
Племенной строй кочевников
Семья и клан
Священный закон гостеприимства
Кровная месть
Воины и поэты
Положение женщины в племени
Племенные боги
Письменность и литература
В широком смысле слова родина Мухаммеда —
огромный Аравийский полуостров, по территории равный четверти у Европы.
Арабы называли его Островом арабов, так как вокруг него всюду плещется вода —
Красное море, Индийский океан, Персидский залив, Мертвое море, реки Евфрат и
Иордан.
Аравия... Горы, плоскогорья, засушливые
степи, полупустыни, пустыни...
С северо-запада на юго-восток вдоль Красного
моря на полторы тысячи километров тянутся горы Хиджаза, от которых к северу и
востоку отходят невысокие хребты. К морю эти горы круто обрываются. Узкую
низменную прибрежную полосу, знойную и безводную, называют Тихамой. К долине
Евфрата и Персидскому заливу горы Хиджаза спускаются полого — это огромное
плоскогорье Неджд, здесь раскинулись каменистые степи и полупустыни с редкими
оазисами. Дальше к северу и востоку лежат пустыни — Сирийская, которая
простирается от берегов Евфрата, Нефуд и Дахна. Красные пески этих пустынь лишь
в зимние месяцы, в период дождей, покрываются растительностью; летом они
выгорают, и люди покидают их.
На юге Аравийского полуострова, вдоль
побережья Индийского океана, влаги выпадает побольше. Здесь районы древней
земледельческой цивилизации — Йемен, Хадрамаут, Оман.
Самые древние обитатели Аравийского
полуострова были земледельцами, кочевого скотоводства, по-видимому, не знали и
поэтому населяли только южные районы Аравии и оазисы центральной части
полуострова.
В степях, полупустынях и пустынях люди стали
жить постоянно только после того, как появилось кочевое скотоводство. Какие
народы его «изобрели»? Когда и где это произошло? На все эти вопросы ответить
невозможно. Ясно лишь, что оно возникло много позже земледелия. Оно требовало
не столько физического напряжения, сколько высокого искусства, и было гораздо
плодотворнее (производительнее) земледелия. Это давало силу кочевникам, на
протяжении истории они часто покоряли земледельческие народы.
Прасемитические племена, от которых ведут
свое происхождение арабы (это наименование можно перевести приблизительно как
«бродяга» или «кочевник»), пришли на Аравийский полуостров, по-видимому, уже
как кочевники. Они двигались вместе со стадами овец и коз, способных большую
часть своей потребности в воде удовлетворять за счет свежего корма; с ними
были верблюды, которые не только сами могут длительное время обходиться без
воды, но и дают молоко — оно заменяет кочевникам воду в тех местах, где нет ни
источников пресной воды, ни колодцев. «Не будь у них верблюдов, — замечает
французский арабист Анри Ламменс, — половина кочевников погибла бы от жажды».
Вторгшиеся кочевники не только заняли
девственные просторы степей и пустынь, но в конце концов покорили древние
земледельческие племена и смешались с ними.
Когда семиты разделились на арабскую и
еврейскую ветви, неизвестно. По арабским средневековым преданиям, в основном
совпадающим с библейскими, предки семитов длительное время жили в Двуречье,
где основали древнейшие цивилизации. Отсюда часть их двинулась на северо-запад,
а часть — с правого берега реки Евфрат — в Аравию. Первые переселившиеся на
полуостров племена, смешавшиеся с аборигенами, — от них остались только
легенды — получили название «потерянных арабов», так как их уничтожил бог за
грехи, либо они растворились среди более поздних колонистов. Этими колонистами
были тринадцать сыновей Кахтана — библейского Иоктана, родного дяди
ветхозаветного Ибрахима (Авраама),—которые из страны Хеттов за полторы-две тысячи
лет до новой эры спустились к югу, вдоль Иордана и Мертвого моря, и расселились
по Аравийскому полуострову. Потомков Кахтана называют «истинными арабами»;
они дали начало группе южноарабских племен (йеменитов).
Северные племена считают «натурализовавшимися
арабами» — их легендарный предок — Исмаил, сын Ибрахима от рабыни — египтянки
Хаджар (библейская Агарь), стало быть, двоюродный внук того же Кахтана,
родоначальника йеменитов. Но на полуостров переселялись и другие родственники
Ибрахима — потомки брата его Нахора, сыновья Ибрахима от Кетуры и потомки
Исава, внука Ибрахима.
Начало же еврейским племенам семитов было положено
Исхаком (Исааком), сыном Ибрахима от Сарры, братом, хотя и не единоутробным,
Исмаила.
Что в этих преданиях правда, а что — вымысел?
Очевидно, как и во всяком эпосе, правдоподобный вымысел тесно переплетается в
них с художественно и религиозно переосмысленными историческими фактами;
племена и народы персонифицируются; существенное становится продолжительным по
времени, а места труднодоступные — лежащими на краю света; люди и события
часто группируются по законам художественного творчества, призванного выявить
внутренний смысл исторических процессов. Как бы то ни было, различие между
южными племенами, потомками Кахтана, и северными, потомками Исмаила,
сохранилось до нашего времени, а тесное родство арабских и еврейских племен не
вызывает сомнений.
Остров арабов во все времена лежал в центре
цивилизованного мира. Древний Египет и Вавилон, страна Хеттов и Палестина,
эллинские государства и Персидская держава — все это было рядом, во всех этих
странах арабы бывали — и как купцы с товарами, и как воины-наемники или
союзники враждующих государств. Вторгались они в соседние страны и с целью
грабежа. И в Аравию вторгались иноземные армии, подчиняли своему влиянию окраинные
районы, но в центре полуострова удержаться не могли. Юг Аравии, Йемен и
Хадрамаут в первых веках нашей эры попадал в зависимость то от Эфиопии,
союзницы Византии, то от Персии.
На севере Византия и Персия вели между собой непрекращающиеся
войны, в которые вовлекали и арабов. Для Византии и Персии нужен был мир с
соседними арабскими племенами, а не уничтожение их: уничтожить их или изгнать
значило открыть свои границы для набегов племен Центральной Аравии, которые
легко могли бы уходить с награбленной добычей в недоступные степи и пустыни.
Племена Центральной Аравии сохраняли полную
независимость от кого бы то ни было. Они кочевали со стадами одногорбых
верблюдов, овец и коз по степям и пустыням; в оазисах выращивали финиковую
пальму, сеяли ячмень и пшеницу.
Аравийский полуостров во все времена
пересекали важные торговые пути — через Южную и Западную Аравию шла торговля
Дальнего Востока и Средиземноморья, — особенно оживлявшиеся, когда войны
прерывали сухопутный Великий шелковый путь. Водный путь по Красному морю
использовался мало, и Западная Аравия являлась узлом сухопутных дорог между
Индией, Ираном, Эфиопией, Сирией и Палестиной. Караваны перевозили благовония и
ткани из Южной Аравии; золотой песок, слоновую кость и рабов из Африки;
оружие, зерно и растительные масла из Сирии; шелк из Китая;
жемчуг с побережья Персидского залива. Вдоль
караванных дорог возникли поселения со складами товаров, которые нужно было
охранять, и постоялыми дворами, здесь же велась местная торговля и селились
ремесленники. Кочевники снабжали караваны верблюдами и проводниками,
вооруженной охраной. Они взимали с них налоги за проход по своей территории.
Продавали торговцам шерсть, кожи и скот. Переселялись в города и поселки,
становились торговцами. Поэтому кочевые племена в той или иной степени были
заинтересованы, чтобы торговля шла бесперебойно и желательно по их территории.
У кочевников веками и тысячелетиями
сохранялся почти без изменений племенной строй. Племена делились на семьи и группы
семей—кланы (роды). Глава самого многочисленного и могущественного клана
являлся обычно и главой племени — шейхом. Власть шейха основывалась на его
авторитете, а все сколько-нибудь существенные вопросы решал он совместно со
старейшинами племени. Шейх ведал сношениями с другими племенами и
предводительствовал на войне, за что получал четвертую часть добычи. Он
принимал гостей — законы гостеприимства были священны. Арабы, как и все другие
кочевые народы, славились своим гостеприимством. На гостя не распространялся
закон кровной мести, смертельный враг, успевший прикоснуться к шатру, мог
чувствовать себя в полной безопасности — он гость. Для него резали последнего
барана и последнего верблюда — величайший позор плохо принять гостя! Гость —
свидетельство известности и мудрости хозяина; гость — это источник вестей,
осведомленность о том, что делается в мире, знания, нужные для мудрых и
дальновидных решений. Человек, который много знает, — уважаемый в племени
человек, к мнению его стоит прислушаться. Умный человек обратит полученные
сведения на пользу племени, да и себя не забудет. В общем, для кочевника был
смысл соблюдать священный долг гостеприимства.
Другой священный долг племени — долг кровной
мести. Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь — если не соблюдается этот
закон, ни один человек не может себя чувствовать в безопасности даже у себя
дома. Поэтому и при нападениях на чужие караваны, и при грабеже скота
старались по возможности крови не проливать. Ловко, быстро и бескровно
совершить разбойный налет — вот это настоящее молодечество и удаль, достойная
восхищения!
В племени каждый мужчина — воин. Только силой
оружия племя удерживало за собой пастбища и колодцы, оберегало стада, женщин и
детей. Конечно, заключали и договоры о вечном мире и дружбе — и исполняли их,
пока сохранялось примерное равенство сил. Объединялись в союзы; нередко
пытались упрочить союз родственными связями. Ослабевшие племена сливались друг
с другом, входили в состав более сильных племен — название их часто навсегда
исчезало из памяти людей.
Происходило и дробление — усилившиеся кланы
или группы родственных кланов обособлялись в самостоятельное племя, нередко
получая при этом название по своему общему предку, к имени которого прибавляли
слово «бану» — сыны. Бану-Асад — сыны Асада — конечно, это племя включало не
только прямых потомков реального или легендарного Асада, но и всех, кто был
принят в состав племени, присоединился к нему.
Полноправный член племени был полностью
свободен в том смысле, что никто, даже шейх или глава его собственного клана,
не мог ему ничего приказать. Он никому не платил налогов, и даже сама мысль об
этом должна была казаться ему странной и оскорбительной — налоги платят
побежденные, как выкуп за свою жизнь и плату за свою трусость, а он свободен и
готов защищать свою свободу с оружием в руках, кстати это оружие он всегда
носил при себе; и все обязаны знать, что он никому не уступает в храбрости и не
побоится сразиться с любым прославленным богатырем. Он был волен молиться
любым богам и идти любым путем; даже во время войны он мог оставаться дома — не
было ни полиции, ни армии, которые могли бы принудить его силой отправиться на
войну или делать какую-нибудь работу. Короче говоря, его личная свобода не
была ограничена ничем... кроме полной зависимости от своего племени. Если
племя изгоняло его, он сразу же лишался вообще всех прав — становился хали,
человеком вне закона. Закон был племенной, никаких общечеловеческих законов не
было и быть не могло, так как не было той силы, которая стояла бы над всеми
людьми и могла бы по своему произволу лишать человека жизни или брать его под
защиту. Хали можно было обобрать, искалечить, продать в рабство, убить — все,
что угодно. Он был ничей — всякий, кто «нашел» его или «подобрал»,
становился его владельцем.
Так, в условиях полной свободы и столь же
полной зависимости от племени или от клана протекала жизнь араба-кочевника,
его бытие, то самое бытие, которое определяет сознание.
За века и тысячелетия выработался
нравственный кодекс, в основе которого были личная свобода и племенной
гуманизм.
Согласно этому кодексу, идеальный араб должен
быть благородным, бесстрашным в бою с врагами, непреклонным в выполнении долга
кровной мести, верным слову, гостеприимным, щедрым, великодушным, почтительным
к старшим; он должен невозмутимо переносить удары судьбы; не заискивать перед
сильными и защищать слабых; заботиться о своей чести и чести своего племени;
ради чести своего племени он должен быть
готов на любой подвиг, на любое самопожертвование. К этим идеалам должен был
стремиться араб, если хотел завоевать уважение своих соплеменников, они же
внушались и детям. Пожалуй, если поставить вместо слова «племя» слово «родина»,
то все перечисленные добродетели и сейчас не потеряли своей ценности.
Араб был связан узами близкого или
отдаленного родства практически со всеми членами своего племени, и степень
родства представляла для него большой интерес. Близкие родственники —
потенциальные союзники;
на близких родственников в первую очередь
падала обязанность кровной мести; степень родства определяла наследование
имущества. Но наследовали не только имущество — по представлениям арабов,
наследовали и благородство, и позор; считалось, что происхождение от благородного
человека обеспечивает большие возможности для формирования благородного
характера, чем происхождение от человека бесчестного и низкого. Поэтому арабы
относились к своей родословной с той же серьезностью, что и к родословной
своих верблюдов; нередко они точно помнили имена шести — восьми поколений своих
реальных предков.
У всех кочевых народов женщина не считается
равноценной мужчине. Ее роль в хозяйственной жизни кочевников очень невелика
— домашнее хозяйство утомительно, но несложно; скотоводство — мужская
обязанность почти исключительно; домашних ремесел, требующих женского труда,
практически нет. Наконец, ее военная ценность равна нулю. Как мать и
воспитательница детей, она полезна племени, однако степень этой несомненной
полезности зависит от многих привходящих обстоятельств. Когда кочевое племя
десятилетиями и веками занимает одну и ту же территорию, численность племени не
может расти без ущерба для его благополучия. Чтобы расширить площадь своих
пастбищ, племени нужны прежде всего мужчины-воины, а не женщины. Будут воины,
будет и земля и богатство; будет богатство — будут и женщины для увеличения
численности племени; свои и чужие, купленные или захваченные у врагов — в конце
концов, это не столь уж существенно. По всем этим причинам ценность женщины, с
точки зрения племени, была невелика, и женщина находилась в подчиненном
положении. До замужества ее судьбой распоряжался отец; после замужества — муж;
если муж умирал — она переходила к его ближайшим наследникам. Муж имел право
развестись с неугодной ему женой — без всякого повода с ее стороны; при этом
нередко и приданое, полученное за женой, оставалось его собственностью. Он мог
иметь неограниченное число жен и неограниченное число наложниц. Рождение
дочерей считалось немилостью судьбы. В некоторых племенах новорожденных девочек
иногда убивали — закапывали живыми в землю. Этот жестокий обычай поддерживался
не столько религиозными представлениями кочевников, сколько нищетой и часто
повторяющимся голодом. Но такая картина положения женщины в доисламской Аравии,
пожалуй, чересчур мрачна. В любом обществе закон не определяет полностью
взаимоотношения реальных людей, тем более семейные отношения. И в арабском
фольклоре, как и в фольклоре других народов, мы встречаем знакомый персонаж
жены-злодейки, всячески тиранящей своего безропотного мужа.
Неограниченное многоженство допускалось, но
большинство кочевников имело одну жену — не по соображениям высокого порядка,
а из-за бедности. Впрочем, этих соображений «высокого порядка» просто не существовало
— многоженство было естественным проявлением если не богатства, то, во всяком
случае, прочного достатка, и в глазах кочевников участь жен в полигамной
семье была завидной — ведь им и их детям меньше, чем другим, угрожала голодная
смерть. Следует помнить, что даже представление об индивидуальной любви в современном
ее понимании, как любви в значительной степени, если не преимущественно,
духовной, практически отсутствовало — и не только у арабских племен.
Юридически бесправное положение женщины в
семье мужа в реальной жизни чаще всего не было столь уж бесправным — ведь
благополучие ее не было безразличным для ее родственников — мужчин, и это так
или иначе приходилось учитывать. И наверное, стоило трижды подумать, прежде
чем удалить жену, не совершившую серьезного проступка, а тем более удалить,
удержав ее приданое, и тем самым не только порвать дружеские отношения,
установленные с ее родом посредством брака, но и возбудить к себе
неприязненное отношение, а то и вражду. Положение женщины и в семье, и в
племени резко улучшалось после рождения сыновей, будущих работников и воинов,
— уже с самой колыбели они защищали интересы матери.
Наконец, у многих арабских племен сохранились
и некоторые остатки матриархата — родство по женской линии считалось более
существенным при наследовании имущества, чем родство по мужской линии, женщина
нередко обладала таким же правом развода, как и мужчина, который при
заключении брака поселялся в ее доме. Овдовев, женщина не становилась
собственностью родственников покойного мужа — она наследовала часть его
имущества и могла вернуться к своим родичам. Следует добавить, что женщины у
арабов-бедуинов не закрывали лица и не вели жизнь затворниц — этого от них не
требовали ни религия, ни обычай. В большинстве племен обычай строго требовал
от женщины целомудрия в добрачный период и верности мужу после брака — большая
свобода, носящая характер пережитков полиандрии (многомужества), была уже
редким исключением.
Применение рабского труда не играло в
хозяйстве кочевников важной роли. Рабы, и купленные и захваченные на войне,
использовались преимущественно в домашнем хозяйстве; дети рабыни считались
законными и свободными, наследовали часть имущества своего отца и становились
полноправными членами племени. Сыном араба-кочевника и чернокожей рабыни из
Эфиопии был знаменитый арабский поэт Антара, прославившийся не только
поэтическим талантом, но и своей богатырской силой и неустрашимостью, своего
рода арабский Илья Муромец, герой бесчисленных приключенческих романов
арабского средневековья.
При племенной жизни главное «божество» — само
племя; поэтому боги и религиозные представления занимали сравнительно
небольшое место в жизни кочевников. Арабы считали, что богов существует много.
Чаще всего боги «жили» на определенной территории, во всяком случае их
могущество в пределах своих владений проявлялось с наибольшей полнотой.
Поэтому, в частности, каждое племя предпочитало иметь дело со своими собственными
богами, за что и получало их покровительство. Кроме того, наличие собственных
богов укрепляло единство племени и усиливало племенной патриотизм.
Боги отличались по своей природе и от
человека, и от окружающих его вещей. Но, сделав изображение бога или богини,
можно было заставить их постоянно пребывать внутри или вблизи своего
изображения, особенно если совершать нужные обряды. Около символа божества
(идола) или в местах, избранных божеством — часто это были источники, рощи или
причудливой формы скалы, — человек имел наиболее благоприятные условия для
общения с ним.
В Южной Аравии было особенно много богов,
родственных богам Древнего Вавилона. Эти боги на небесах избрали местом своего
постоянного пребывания Солнце, Луну, планеты и неподвижные звезды, от которых
часто и получали свои первоначальные имена. Луна считалась божеством мужского
пола, а Солнце — женского.
Среди северных арабских племен очень сильно
было распространено почитание бетилов («бейт-ил» — «жилище Бога») —
вертикально поставленных камней, в которых воображение часто позволяло угадать
существо, напоминающее человека. Небольшие бетилы перевозили на верблюдах —
вместе с племенем. Крупные каменные монолиты причудливой формы, созданные
ветровой эрозией, одиноко стояли в степи на своих постоянных местах и сильно
действовали на воображение своим загадочным видом и необъяснимостью появления
вдали от скал и гор.
Религиозные обряды отправляло все племя и с
помощью богов пыталось улаживать свои дела. Отдельный человек выступал перед
Богом прежде всего как представитель своего племени; именно то, что он являлся
частью племени, давало ему право тревожить богов своими делами и позволяло
надеяться на благоприятные результаты адресованных богам прошений; его личные
заслуги и нравственные качества имели в какой-то степени второстепенное
значение.
Идолопоклонство и многобожие не мешали,
однако, существовать и представлениям о верховном Боге; в отличие от богов и
богинь, у которых были имена, это высшее божество не имело собственного имени
или его имя было слишком священным и запретным для произнесения вслух—его
называли просто Богом (Аллахом) или словами, обозначающими его качества, —
«всевышний», «милосердный», «владыка людей», «господь» и т. д. Были ли
остальные боги и богини «представителями» этого единого Бога, его сыновьями и
дочерьми, или они существовали самостоятельно — неясно. Во всяком случае,
именно многочисленные боги и богини были окружены реальным почитанием;
возможно, верховного Бога почитать было бессмысленно — как владыка всего сущего,
он вряд ли мог быть заинтересован делами того или иного племени, а тем более
отдельного человека — делами, чаще всего не только незначительными, но и
направленными против других племен и людей. С другой стороны, идея единого Бога
несовместима с племенным патриотизмом, так как такая идея предполагает равенство
всех людей и племен, тогда как было очевидно для всякого, что люди, не принадлежащие
к его собственному племени, — чужие и к ним нужно относиться совершенно иначе,
чем к соплеменникам.
Верховного Бога почитали всерьез лишь
отдельные люди, которые получили название ханифов. Они отвергали
идолопоклонство и, по-видимому, верили в индивидуальное бессмертие человека,
то есть в загробную жизнь. Содержание загробной жизни — будет ли она хорошей
или плохой — зависит от личного поведения человека, а не от судьбы его племени
или клана. Поэтому ханифы стремились к добродетельной жизни, за что и
пользовались определенным уважением соплеменников.
Арабы торговали и воевали с окружавшими их
народами и хорошо знали религии этих народов — и иудаизм, и христианство, и
зороастризм. Представители всех этих вероисповеданий жили в оазисах и городах,
религиозной нетерпимости не существовало, никаких препятствий миссионерская
деятельность не встречала. И однако, эти хорошо разработанные религиозные
системы не оказали практически никакого влияния на верования кочевых племен —
очевидно, племенной строй был несовместим с ними. Лишь в тех случаях, когда
строй частично или полностью разрушался и появлялось неравенство и государственная
власть, наблюдалось успешное распространение этих религий среди арабов.
Последователи маздеизма и пророка Заратуштры,
населявшие прилегающий к Персидскому заливу Бахрейн, верили, что в мире идет
непрекращающаяся борьба света с тьмой, добра со злом, правды с ложью и обязанность
человека — сражаться на стороне света, добра и правды для их окончательного
торжества на земле.
Солнце было символом Света, Правды и Добра,
так же как и заботливо поддерживаемый Вечный огонь, спущенный на землю с
солнца, — во мраке ночи он помогал людям бороться с силами Зла, окрыленными
закатом солнца.
Христиан всех сект и течений арабы называли
насара. Насара веками жили на севере и юге Аравии — в Гассанидском и Лахмидском
княжествах, в Набатее и Йемене. Арабы Гассанидского княжества, выходцы из
Йемена, кочевали по Финикии, Палестине и Южной Сирии, за охрану границ и набеги
на Персию получали от византийских императоров щедрые подарки.
Набатея, прилегающая к Мертвому морю и Синайскому
полуострову, в 106 году новой эры была обращена императором Трояном в римскую
провинцию с громким названием «Аравия», а впоследствии вошла в состав Византии.
Столицей Лахмидского княжества, также
населенного выходцами из Йемена, была Хира, расположенная на правом берегу
Евфрата, недалеко от Древнего Вавилона. Лахмиды совершали походы на гассанидов
и воевали с Византией на стороне Персии.
Южная часть Аравийского полуострова издавна
была тесно связана с Грецией, Римом, а затем с Византией и Эфиопией. Еще до
новой эры в княжествах Йемена чеканились монеты с изображением совы — герба
города Афины, а позже — с изображением римских императоров, хотя правители
этих княжеств были не вассалами, а всего лишь «друзьями Рима». Сюда
христианство проникло в III—IV веках. Населенный насара Неджран, расположенный
в Северном Йемене, еще в VI веке новой эры управлялся своим епископом и одно
время был вольным городом.
Еще более древними были связи с Палестиной; в
Йемене находилось Сабейское царство, известное по библейской легенде о
путешествии царицы Савской к Соломону. В Древнем Йемене иудаизм играл, наравне
с христианством, важную роль, а законодательство больше походило на еврейское,
чем на вавилонское. Последователей иудаизма арабы называли яхуди. В VI веке
новой эры язычники и яхуди в Йемене пользовались поддержкой со стороны Персии,
вытеснившей к 570 году эфиопов.
Из великих религиозных учении, пожалуй,
только буддизм был мало знаком арабам. Известно, что царь Ашока в III веке до
новой эры посылал миссионеров для распространения буддизма в Сирию и Южную
Аравию, однако никаких следов успешной проповеди буддизма не сохранилось.
Все эти чужеземные религии, повторяем,
пускали ростки преимущественно в городах и оазисах, где люди жили земледелием,
ремеслом и торговлей, где находил полезное применение рабский труд, где
племенной строй разрушался и непримиримый антагонизм порождал различные формы
государственной власти. Кочевники же, бедуины (бедуины — люди бадии, «пустыни»,
в противоположность оседлым жителям—людям хадара), стойко придерживались своих
языческих верований.
Письменность у арабов возникла в Южной Аравии
примерно за тысячу лет до новой эры. Самые древние надписи были сделаны на
диалектах южноарабских племен, однако в основу общеарабского литературного
языка легли диалекты северных племен, письменность которых сложилась на основе
арамейского алфавита, литература существовала, по-видимому, исключительно в
виде поэзии, причем уже в первые века нашей эры поэзии чрезвычайно
высокоразвитой, с богатым языком и разнообразными метрами. Стихи и поэмы
выдающихся поэтов были распространены по всему полуострову, их заучивали
наизусть, меткие цитаты использовали в разговорной речи, они становились
пословицами.
Поэты воспевали добродетели араба — гордого,
сильного и храброго, верного племени, никому не подчиненного, воспевали
упоение битвой и охотой. Наряду с традиционным восхвалением своего племени мы
встречаем в стихах и пейзаж, и любовную лирику, овеянную грустью неизбежного
увядания женской красоты и мимолетности любви, и философское раздумье о жизни,
с ее одинаковым для всех концом, и описание верных друзей поэта — его лошади и
верблюда, кстати описание не менее подробное и любовное, чем описание женской
красоты. Религиозные мотивы в целом редки в поэзии арабов, похождения богов и
богинь их не занимали. Это была целиком светская поэзия, и хотя намеки на
существование единого невидимого Бога и загробной жизни в ней встречаются, преобладает
насмешливое отношение к религии — не то чтобы поэт был атеистом, но он хотел
показать, что не боится ни смерти, ни богов, ни дьявола.
Арабская поэзия того времени сохранялась
главным образом в изустной передаче.
Стихи и поэмы арабов были прекрасны —
поэтический талант считался одним из высших достоинств человека, родством с
поэтом гордились, поэт был желанным гостем любого племени и лицом
неприкосновенным. Считали всерьез, что поэты одержимы демонами, что и позволяет
им создавать их волшебные стихи, обладающие необъяснимой силой воздействия на
человеческие сердца.
Так же высоко ценили арабы и красноречие,
умение пользоваться словом. Удивительно, как на фоне уже по тому времени
примитивного социального строя — при почти полном отсутствии заметных успехов в
материальном производстве — арабы смогли создать богатейший литературный язык
и достичь огромных успехов в поэзии. Культура слова, несомненно,
свидетельствует, что арабы уже в первых веках нашей эры были, если так можно
выразиться, потенциальными носителями высокой цивилизации — цивилизации,
которой лишь бесплодность степей и пустынь до поры до времени мешала
реализоваться в социальных, материальных и духовных областях.
Как создавалась эта цивилизация — можно лишь
гадать. Вероятно, тысячелетние контакты едва ли не со всеми культурами и
религиями Евразии не прошли для арабов бесследно, хотя и не изменили внешних
форм тех сторон их жизни, которые были продиктованы суровыми условиями степей
и пустынь. Эти условия держали арабов-кочевников на грани нищеты и голода, но
они же не позволяли могущественным соседям завоевать Аравию, не давали
возникнуть на ее территории сильному государству, которое на костях миллионов
рабов и подневольных создало бы шедевры высокой культуры для немногих.
Но кочевое хозяйство, не создававшее
материальных излишков, которые можно было или стоило отнять, на протяжении
многих веков защищало арабов от социального порабощения, и так как это было
хозяйство с очень высокой производительностью труда, они пользовались не только
личной свободой, но и обильным досугом, необходимым для умственной и духовной
жизни. Да и сам
труд араба-кочевника, впрочем как и
араба-купца, не был монотонно-однообразным и скорее требовал от него искусства
и сообразительности, чем физического напряжения. Возможно, поэтому уже в
первые века новой эры араб, нищий и неграмотный, интеллектуально превосходил
среднего подданного соседних могучих империй, не говоря уже о его безусловном
превосходстве в военном искусстве.
Некоторые ученые полагают, что в IV—VI веках
нашей эры климат Аравии стал несколько влажнее, что привело к росту населения,
переселениям и столкновениям племен, расширению оазисов и росту городов. Возможно,
все это способствовало тому, что разложение племенного строя (разложение, следы
которого можно обнаружить и за тысячу лет до новой эры и которое при иных
условиях могло бы продолжаться еще тысячу лет) резко ускорилось именно в VI—VII
веках, что создало в городах условия социального кризиса. Очевидно, что кризис
родового строя в специфических условиях Аравии, в эпоху, когда в соседних
странах уже разрушался или был разрушен рабовладельческий строй, не мог не привести
к несколько иным историческим последствиям, чем подобные же кризисы в других
странах и в другие эпохи.
Глава
2
Мекка
Ее святыни: храм Кааба, источник Замзам Черный камень Каабы
Курайш и племя курайшитов
Абд аль-Мутталиб
Расчистка священного источника
Клятва Абд аль-Мутталиба
Прорицательницы
Отмена человеческих жертвоприношении
Женитьба Абдаллаха — будущего отца пророка
Торговая конкуренция
Поход йеменцев против Мекки в «год Слона»
В первых веках нашей эры в районах
Центральной Аравии появилась своя «столица» — город Мекка, расположенный
километрах в семидесяти от побережья Красного моря, на границе гористого
Хиджаза и знойной Тихамы, — будущее место рождения Мухаммеда.
Область Мекки крайне засушлива и совершенно
непригодна для земледелия. Не славилась она и скотоводством — в ее
окрестностях, покрытых скудной растительностью, с трудом могли отыскать для
себя корм лишь небольшие стада верблюдов, овец и коз.
Но для торгового поселения место было хорошее
— относительно безопасное, защищенное горами и пустынями. Отсюда шли удобные
караванные пути в Южную Аравию, Иран, Сирию, к побережью Средиземного моря.
Главное же — в самой Мекке и поблизости от нее находились святыни, почитаемые
многими арабскими племенами, благодаря этим святыням вся округа признавалась
священной территорией. Со всех концов Аравии стекались сюда паломники, торговля
с которыми вполне могла прокормить небольшой городок.
Важнейшей святыней Мекки был «дом Бога» —
храм, который из-за своей кубической формы получил у арабов название Кааба, и
расположенный рядом с ним источник Замзам.
Когда Мекканская долина стала почитаться как
священная земля, историки не знают.
По арабским
преданиям, появление в этих пустынных местах обильного водой источника обязано
чуду, сотворенному Богом ради праотца Ибрахима и сына его Исмаила,
легендарного родоначальника североарабских племен. По возвращении Ибрахима из
Египта в Палестину жена его Сарра, которая была неплодна, не надеясь иметь
детей, предложила в жены Ибрахиму свою рабыню Хаджар, подаренную ей египетским
фараоном. Хаджар, родившая вскоре Исмаила, возгордилась и стала с презрением
относиться к Сарре, что было не очень-то хорошо с ее стороны. Когда же
престарелая Сарра по воле Бога родила Исаака, к вражде матерей вскоре присоединились
ссоры сыновей. Сарра горько жаловалась Ибрахиму и требовала прогнать Хаджар с
ее сыном. Ибрахиму, очень любившему Исмаила, трудно было решиться на это; но
Бог приказал ему подчиниться требованиям Сарры, и он отвел Хаджар с Исмаилом в
Аравию, на самим Богом указанное место и оставил их там. Вскоре запас воды у
них кончился. Напрасно Хаджар металась в поисках источника или колодца (по
преданию, это послужило прототипом одного из обрядов мекканского паломничества
— сай) — ни малейшего следа воды не было заметно среди безжизненных холмов и
раскаленных скал, и мучительная смерть от жажды казалась неизбежной.
Отчаявшись, Хаджар удалилась на некоторое расстояние от Исмаила, чтобы не
видеть его предсмертных страданий, облегчить которые она была бессильна, а оставленный
ею Исмаил заплакал и стал ударять ногою о землю. И — о, чудо! — на этом месте
забил источник пресной воды! Хаджар, бросившаяся к сыну (она думала, что на
Исмаила напали дикие звери), увидела, что они спасены, — она напоила Исмаила и
напилась сама, а чудесный источник оградила землей и камнями из боязни
потерять воду. Такова легенда о происхождении источника Замзам.
Кстати, в этой легенде нашла отражение та
высокая и подчас решающая роль, которую играли женщины в племенной жизни у
предков древних семитов. Требование Сарры, продиктованное заботой о
собственном сыне—Исхаке (библейский Исаак), родившемся после Исмаила, и
ревностью к Хаджар, лишь спустя некоторое время получает божественную санкцию —
этот приказ, полученный от Бога, собственно, и оправдывает Ибрахима в глазах
его потомков, прочно усвоивших патриархальный уклад жизни, настолько прочно,
что они стали считать его существовавшим от века.
Как бы то ни было, кому из детей выселяться,
отделяться, покидать отчий дом, нужно было решать, и решала его Сарра,
занимавшая самое высокое положение среди женщин племени, и ей был вынужден
подчиниться Ибрахим, сердце которого обливалось кровью при одной мысли об
удалении своего первенца. Отделение сыновей Ибрахима, рожденных от Кетуры, уже
не было для него, судя по легендам, столь мучительно и болезненно, так как с
ним оставался Исхак. Кстати, и Исхаку пришлось подчиниться власти своей жены
Ревекки, когда встал аналогичный вопрос — кому из детей его оставаться на
обжитой земле, а кому — выселиться. На этот раз никакого мотива ревности быть
не могло—оба. сына, Иаков и Исав, были ее собственными детьми, более того —
близнецами. Ревекка (по совету Бога, конечно) обманула Исхака. И опять выбор
пал на «младшего», родившегося на несколько минут позднее Иакова, а Исав должен
был удалиться в пустыню, и его потомки также пополнили ряды древних арабов.
Утешая Ибрахима, боявшегося, что его сын
погибнет в пустыне, Бог обещал ему, что Исмаил не только не погибнет, но станет
родоначальником могучего народа, а потомки его будут многочисленными, как песок
морской; народа воинственного, так что «рука их будет на всех»; правда, другие
народы, эти «все», не будут покорно переносить воинственность потомков
Исмаила, и, как выразился бог, также и «рука всех будет на него». Об этом
пророчестве пришлось вспомнить народам, почитавшим Библию как священное писание,
в эпоху арабских завоеваний...
Вскоре Хаджар и Исмаил повстречались с
племенами джурхумитов, пришедших в эти места из Йемена со стадами овец и
верблюдов в поисках воды, и присоединились к ним.
Как сложилась дальнейшая судьба Хаджар —
легенды умалчивают. Известно лишь, что, когда она умерла, Исмаил похоронил ее
близ того места, где расположен храм Кааба.
Еще при жизни Хаджар Ибрахим, навещавший изредка
Исмаила (для этого ему приходилось совершать немалое путешествие, так как сам
он жил в Сирии), наставлял своего сына как в вопросах религиозных, так и в
житейских.
В одно из таких посещений Ибрахим не застал
своего изгнанного первенца, навстречу ему из шатра Исмаила, вокруг которого из
стволов низкорослой пальмы был устроен загон для скота, вышла незнакомая
женщина — она назвалась женой Исмаила и объяснила Ибрахиму, которого она до
этого не видела, что Исмаил ушел на охоту. Она не предложила гостю войти в дом
и не оказала ему никакого уважения. В ответ на расспросы Ибрахима об их жизни
женщина стала жаловаться ему, совершенно незнакомому ей человеку, на бедность.
Выслушав ее жалобы, Ибрахим сказал:
— Когда вернется твой муж, опиши ему меня и
передай, чтобы он переменил порог своего шатра. — После чего попрощался и
уехал.
Когда Исмаил вернулся домой и выслушал
рассказ о незнакомом госте и его ответе, он сразу понял, что приезжал Ибрахим,
что отец не одобряет его брака и рекомендует ему развестись. Исмаил вернул жену
ее родственникам и женился вторично на дочери джурхумита Мадада, вождя этого
племени.
В следующий раз, когда Ибрахим вновь посетил
сына, Исмаила опять не было дома, но на этот раз Ибрахиму был оказан совсем
другой прием. Новая жена сына приветливо пригласила его в дом, а так как
Ибрахим не мог воспользоваться ее приглашением (пока была жива Хаджар, ревнивая
Сарра разрешала ему навещать Исмаила только при условии, что он обещает не
сходить со своего коня), она вышла к нему, почтительно омыла ему бороду и
предложила отведать всего, что было в доме, — молока, вареного мяса и фиников,
хлеба, к сожалению, у них нет. В ответ на его расспросы она не стала позорить
своего мужа жалобами на плохую жизнь — все это понравилось Ибрахиму, и, уезжая,
он попросил передать Исмаилу, что теперь у его шатра хороший порог. И
действительно, эта жена, которая продемонстрировала в назидание потомкам, как
должна вести себя арабская женщина по отношению к гостю и мужу, оказалась
удачной — она родила Исмаилу 12 сыновей, ставших родоначальниками
североарабских племен.
После смерти Хаджар отец Исмаила стал
подолгу, иногда по нескольку лет, гостить в окрестностях Мекки. В одно из его
посещений (по велению Аллаха) и был построен храм Кааба на том самом месте близ
источника Замзам, где некогда находился храм Адама — первый храм на земле. Это
место было указано ангелом Джибрилом (архангелом Гавриилом), который помогал
Ибрахиму и Исмаилу при строительстве и объяснял, каким должен быть храм,
угодный Богу. От него же, очевидно, Ибрахим и Исмаил узнали, что храм, который
они строят, — точная копия того храма, в котором молился Адам. По арабским
легендам, после грехопадения Адам и Хавва (Ева) были не только изгнаны из рая,
но и разлучены—Адам попал на остров Шри-Ланку (Цейлон), а Хавва—на побережье
Красного моря недалеко от Мекки — в те места, где расположен ныне порт Джидда.
(Кстати, на окраине Джидды и сейчас показывают могилу праматери Хаввы.) Они
встретились только через двести лет — как раз в районе Мекки; гора Арафат, где
они впервые познали друг друга после столь продолжительной разлуки, почитается
мусульманами как одна из святынь.
Адам очень страдал, что он лишился не только
рая, но и храма, в котором привык молиться в раю. В конце концов Бог
смилостивился, и копия храма была спущена на землю. По смерти Адама этот
нерукотворный храм был унесен обратно на небо. После этого Каабу строили Сиф
(сын Адама), Нух (Ной) и его сын Сим, восстановивший ее после потопа.
Чтобы Каабу было легче строить, ангел Джибрил
принес Ибрахиму плоский камень, который мог висеть в воздухе и служить в
качестве строительных лесов;
этот камень (Макам Ибрахим) до сих пор
находится в Каабе, и верующие отчетливо видят на нем отпечатки ног своего
праотца. Когда храм был почти готов, Ибрахиму понадобился заметный камень,
чтобы обозначить на стене место, с которого следует начинать ритуальное
обхождение вокруг Каабы. Дело в том, что в раю ангелы и Адам, наученные самим
Богом, совершали семикратное обхождение вокруг храма, и Ибрахим хотел, чтобы и
на земле богослужение происходило правильно. Тут-то ангел Джибрил и принес ему
знаменитый Черный камень, который был вделан в северо-восточный угол здания, —
этот камень первоначально был ослепительной белизны, но затем быстро почернел
от прикосновений грешников. Камень имел неземное происхождение, еще во времена
Адама он упал с неба — по одной из версий, это был ангел-хранитель Адама,
обращенный в камень после того, как он допустил грехопадение своего
подопечного. Действительная природа Черного камня до сих пор неизвестна —
многие ученые считают его очень крупным метеоритом, но не исключено, что это
крупный кусок неизвестной вулканической породы: каменистая Аравия изобилует
потухшими вулканами, и во многих местах мощные потоки лавы залегают на самой
поверхности.
От старшего сына Исмаила заведование Каабой
перешло к южноарабскому племени джурхумитов, пользовавшихся поддержкой
вавилонян. В III веке нашей эры их вытеснили Бану Хузаа — также южноарабское
племя; покидая Мекку, джурхумиты разрушили Каабу и засыпали источник Замзам.
Хузаиты восстановили Каабу. Аднан, один из потомков Исмаила, женился на дочери
вождя хузаитов и поселился в Мекке. Праправнук этого исмаилита Фир, по прозвищу
Кураиш, стал родоначальником нового племени — курайшитов. Курайшиты, жившие
как в самой Мекке, так и в ее окрестностях, постепенно усилились настолько, что
через двести лет потомок Фира в седьмом колене Кусай выгнал наполовину
истребленное эпидемией чумы племя хузаитов из Мекки. Согласно арабским
источникам, курайшиты полностью овладели и городом и храмом около 440—450
года, то есть меньше, чем за 150 лет до рождения Мухаммеда. Собственно, с
этого времени, так или иначе, начинается действительная, а не легендарная
история Мекки — пусть неполная и отрывочная, противоречивая и искаженная, но
история.
Что же касается легенд об источнике Замзам и
Каабе, часто отличающихся друг от друга в деталях и противоречащих друг другу,
то записаны они были уже после возникновения ислама, а у некоторых южных племен
Аравии еще в VII—VIII веках бытовало представление
о Каабе как храме, в котором первоначально
поклонялись планете Сатурн.
Кусай, под предводительством которого
курайшиты полностью овладели Меккой и установили свой контроль над
значительными районами Хиджаза, — прапрадед Мухаммеда. Влияние и богатство
Кусая были так велики, что его нередко называли «князем курайшитов», хотя он
являлся всего лишь могущественным шейхом (предводителем) сильного и
процветающего племени. Предания приписывают ему решающее участие во всех важнейших
изменениях, которые при его жизни произошли в Мекке.
Прежде всего он предложил срубить рощу, которая
окружала Каабу, и использовать полученную таким путем древесину на
строительство города. Его предложение вызвало замешательство курайшитов,
которые почитали эту рощу священной и не решались рубить деревья. Тогда Кусай,
не отличавшийся, по-видимому, особой религиозностью, сам взял в руки топор и
собственноручно срубил первое дерево на глазах у собравшихся курайшитов. Так
как после этого святотатства он остался цел и невредим, курайшиты последовали
его примеру и полностью вырубили рощу. В результате большая часть пространства
вокруг храма была вскоре застроена большими каменными домами самых знатных
курайшитов — некоторые дома были высотой в два-три этажа. Оставлена была
только небольшая площадь за пределами ограды самого храма для совершения
необходимых религиозных церемоний.
Какому бы богу ни была первоначально
посвящена Кааба и кем бы ни была она основана, но в V веке новой эры в ней
самой, вокруг нее и на ее стенах уже стояли многочисленные идолы. Когда они
появились впервые — неизвестно, да и не столь существенно. Предания сохранили
имена ряда людей, которые привозили и устанавливали в Каабе отдельных идолов,
но эти имена, даже если они подлинные, ничего нам не говорят. Важно другое —
курайшиты не только не препятствовали вселению «чужих» богов в Каабу, но, как
это некогда делали римские императоры, всячески поощряли его, стремясь еще
больше усилить роль своего храма и своего города как религиозного центра
возможно большей части Аравии.
Среди потомков Кусая, умершего в 480 году,
наиболее известен его внук Хашим, прадед Мухаммеда. Подобно Кусаю, он считался
главой Мекки, и при нем стали ежегодно снаряжать два специальных каравана за
продовольствием для Мекки — зимой в Йемен и летом в Сирию. Кроме того, он
первым начал практиковать в Мекке раздачу еды беднейшим курайшитам, правда
неизвестно, ежедневно или лишь по определенным дням. Неизвестно также,
осуществлялась ли эта благотворительность за счет города или на средства самых
богатых курайшитов.
Хашим умер в Газе, на берегу Средиземного
моря, во время одной из своих поездок в Сирию, оставив после себя малолетнего
сына Шейбу, который свое детство провел в Ясрибе, откуда была родом его мать. В
Мекку его привез Мутталиб, младший брат Хашима, когда Шейба был уже юношей.
Мекканцы приняли светловолосого Шейбу за раба Мутталиба, из-за чего он якобы и
получил прозвище Абд аль-Мутталиб — «раб аль-Мут-талиба»; так и называли Шейбу
до конца его дней.
Вскоре не стало и братьев Хашима, из которых
только Абд Шамс скончался в Мекке; Мутталиб умер в Йемене, а Науфал — в
Ираке; подобно Хашиму, эти основатели. могущественных кланов курайшитов вели
неутомимую и полную превратностей жизнь купцов-путешественников, и смерть
нередко застигала их вдали от родного города.
После смерти Мутталиба, последовавшей около
520 года, Абд аль-Мутталиб оказался старейшиной племени. При нем основные
должности в Мекке продолжали оставаться в руках членов семейства Кусая,
являвшихся к тому времени главами значительных кланов. В их руках находились
ключи от Каабы (их пришлось завести ввиду попыток разграбить накопленные в
храме сокровища), надзор за колодцами, судопроизводство, «иностранные дела»,
хранение священного знамени, с которым курайшиты отправлялись на войну,
взимание налога в пользу бедных, председательство в собрании старейшин, право
созывать собрания, управление общественными финансами и хранения гадательных
стрел — таковы десять основных должностей, существовавших в Мекке.
Абд аль-Мутталиб — дед Мухаммеда, и уже по
одной этой причине его богатство и величие вполне могли быть сильно приукрашены
потомками, которые лет через двести после его смерти сочли необходимым записать
и тем самым увековечить рассказы о нем. Эти рассказы приписывают именно Абд
аль-Мутталибу восстановление колодца Замзам, который был засыпан еще джурхумитами,
одновременно разрушившими и Каабу, когда за несколько столетий до описываемых
событий они были вынуждены покинуть Мекку под натиском племени Бану Хузаа. Храм
вскоре восстановили, а источник откапывать не стали — вероятно, жителей в Мекке
в тот период было немного, а паломничество либо сильно сократилось в результате
царивших в городе и его окрестностях беспорядков, либо вообще было еще
незначительным. Во всяком случае, город прекрасно обходился без источника
Замзам, и постепенно даже места, на котором он был расположен, уже никто в
точности не знал. Поэтому, когда население Мекки увеличилось, а приток паломников
сильно возрос, потребовалось небольшое чудо, чтобы восстановить источник. Такое
чудо и случилось с Абд аль-Мутталибом.
По свидетельству Али, внука Абд аль-Мутталиба
и одного из первых халифов, дед его так рассказывал об этой истории.
Как-то он лег спать в ограде храма (вспомним,
что он был хранителем ключей от Каабы, сторожем), и ночью во сне ему явился дух
в человеческом облике. Дух приказал:
— Выкопай Тибу!
— Но что такое Тиба? — спросил Абд
аль-Мутталиб. На это дух ничего не ответил и удалился.
На следующую ночь Абд аль-Мутталиб по совету
курайшитов, которым он рассказал о видении, опять лег спать на том же самом
месте. История повторилась, только на этот раз явившийся дух приказал выкопать
Барру — что это такое, Абд аль-Мутталибу было также непонятно. На третью ночь
дух явился снова и приказал выкопать Замзам — любопытно, что и это название ни
о чем не говорило Абд аль-Мутталибу; очевидно, о некогда существовавшем
колодце курайшиты имели весьма смутное представление. Но на этот раз дух, хотя
и в туманной форме, в которую у всех народов принято облекать заклинания и
предсказания, все же дал некоторые объяснения — речь шла о воде, которая должна
утолять жажду пилигримов, и о месте в ограде храма, где течет кровь, кишат
муравьи и гнездятся вороны.
Полученных сведении оказалось Абд
аль-Мутталибу достаточно — он направился на следующий же день к тому месту, на
котором обычно производилось заклание жертвенных животных и где среди куч
навоза и гниющих останков в изобилии водились и муравьи и вороны. Здесь же
стояли идолы Асаф и Найла — по свидетельству Аиши, жены Мухаммеда, она от
самого пророка слышала, что это были мужчина и женщина, которые некогда избрали
храм Каабу местом любовного свидания, за что и были превращены Аллахом в
камни. Кстати, любовные свидания в храмах некоторых богинь и богов были широко
распространены в древности и носили характер религиозного обряда, не имевшего,
по понятиям древних, ничего общего с развратом. Возможно, подобные культы
встречались и в Древней Аравии.
Интересно, что Ибн Исхак, арабский историк,
живший в VIII веке, несомненно благочестивый мусульманин, сообщая мнение
пророка Мухаммеда о происхождении идолов Асафа и Найлы, счел все-таки нужным
оговориться, что один Бог, собственно, знает, откуда эти идолы появились в
ограде храма и почему им поклонялись.
Абд аль-Мутталиб и его сын, в то время
единственный, начали кирками копать яму между Асафом и Найлой и сразу же
наткнулись на камни, которыми был выложен колодец. Окруженные толпой любопытных
курайшитов, кое-кто из которых протестовал против святотатственных раскопок
вблизи храма, они за несколько дней полностью расчистили источник Замзам. На
дне его Абд аль-Мутталиб нашел золотые изображения двух газелей и несколько
мечей и кольчуг, сделанных сирийскими мастерами.
Увидев находки, курайшиты тотчас же объявили,
что это общественная собственность, которую следует немедленно поделить,
против чего Абд аль-Мутталиб энергично протестовал. Его возражения ни к чему не
привели, и в конце концов было решено поделить найденные вещи по указанию
наиболее беспристрастного судьи — Бога. Абд аль-Мутталиб сделал шесть
одинаковых гадательных стрел, две из которых были выкрашены в желтую краску
(вытащивший их получал золотых газелей), две — в черную (мечи и кольчугу) и
две — в белую (тот, на чью долю приходились эти стрелы, не получал ничего). Эти
стрелы вложили в руки Хубала — самого крупного и самого, по-видимому, почитаемого
идола Каабы, которого некогда привезли из Сирии и установили в самом центре
храма. Хубал был сделан из агата в виде сидящего человека (в котором некоторые
арабские историки видят Ибрахима) с гадательными стрелами в руке — гадание на
стрелах являлось одной из его главных специальностей.
В жеребьевке принимали участие Кааба, Абд
аль-Мутталиб и курайшиты. Гадатель, которому предварительно завязали глаза,
первым вытащил стрелы, предназначенные для храма, — ими оказались обе желтые
стрелы, и золотые газели стали собственностью Каабы. Абд аль-Мутталибу
достались черные стрелы, и он получил мечи и доспехи, а курайшитам — белые
стрелы, следовательно, им не досталось ничего.
Абд аль-Мутталиб прибил золотых газелей, а
также мечи к дверям Каабы. Эти золотые газели, по словам легенд, были первыми
золотыми украшениями, появившимися в храме.
Покончив с злополучными газелями, стали
решать вопрос об источнике Замзам, который оказался гораздо обильнее, чем
другие источники, расположенные в Мекке и ее окрестностях, и давал воду лучшего
качества. Кроме того, Замзам находился так близко от храма, что неизбежно
должен был сделаться священным. В конце концов, после ряда злоключений и
чудесных знамений, курайшиты согласились оставить Замзам под управлением Абд
аль-Мутталиба — конечно, ни о каком праве собственности его на этот источник не
могло быть и речи — племенные законы продолжали действовать в Мекке, и в ней
вообще не существовало в это время ни одного крупного колодца, кем бы он ни был
выкопан, который бы считался частной собственностью. Однако и распоряжение
Замзамом как общественной собственностью обеспечивало Абд аль-Мутталибу не
только почетное положение, но и небольшой постоянный доход.
История с источником Замзам любопытна тем,
что она дает довольно точную и достаточно полную картину взаимоотношений главы
города, каковым в то время был Абд аль-Мутталиб, с остальными его жителями.
Глава города, собственно, не обладал никакой реальной
властью и не мог по своему усмотрению вынести
решение, хоть сколько-нибудь противоречащее интересам мекканцев. Он находился
почти на положении шейха кочевого арабского племени, чья власть целиком
зависела от богатства и могущества его собственного клана и от того уважения,
которым он пользовался в племени благодаря своим личным нравственным
качествам. Пост главы города позволял оказывать большое влияние на формирование
общественного мнения и извлекать некоторые материальные выгоды — и только.
Вторая распространенная легенда об Абд
аль-Мутталибе делает его и его сына Абдаллаха, будущего отца пророка Мухаммеда,
героями событий, которые привели к прекращению человеческих жертвоприношении у
курайшитов и родственных им арабских племен. Согласно этой легенде, у Абд
аль-Мутталиба очень долго не было сыновей, что, с точки зрения араба, почти
полностью лишало смысла всю его жизнь и сводило на нет все достигнутые им
успехи — богатство, почет, уважение соплеменников. Впрочем, история с
источником Замзам наглядно показала, как действительно трудно было ему, имея
только одного сына, отстаивать свои права перед соплеменниками и как мало
курайшиты считались с ним, несмотря на то что он был зажиточен, занимал пост
главы города и находился в расцвете сил. В старости же ему грозила полная
беззащитность и унизительная зависимость. Абд аль-Мутталиб, как и другие арабы
его времени, хорошо понимал, что пол ребенка определяет судьба, рок, над
которым ни один человек не властен. Моральный кодекс предписывал ему
мужественно и хладнокровно переносить подобные удары судьбы, не унижая себя
бесполезными жалобами и малодушным унынием. Абд аль-Мутталиб так себя,
очевидно, и вел, что не мешало ему горячо молить богов о рождении сыновей. Так
как эти молитвы не помогали и его жены продолжали рожать ему исключительно
девочек, он прибег к последнему средству — публично поклялся, что если у него
будет десять сыновей, то одного из них он принесет в жертву.
Вскоре же судьба сделалась к нему
благосклонной, и у него стали рождаться сыновья, причем эти сыновья не только
появлялись на свет, но и благополучно переносили многочисленные детские
болезни, сеявшие смерть среди новорожденных, что тоже можно было приписать
прямому вмешательству небес. Поэтому, когда у Абд аль-Мутталиба подросло
двенадцать сыновей, он не осмелился нарушить клятву, хорошо понимая, что богам
ничего не стоит «забрать» всех сыновей обратно в любую минуту.
Сыновья, выслушав его решение исполнить
обещание, данное богам, выразили полную готовность подчиниться отцовской воле,
как то и подобало сделать примерным сыновьям. Абд аль-Мутталиб приказал каждому
сыну сделать гадательную стрелу и написать на ней свое имя. Потом все
отправились к Хубалу, чтобы гадатель вытащил одну из стрел. Жребий пал на
Абдаллаха, самого младшего и самого любимого сына (само имя которого — «Абд
аллаха» — «раб Бога», — вероятно, немало способствовало формированию легенды).
Но и это не остановило благочестивого Абд аль-Мутталиба (негоже было бы деду
пророка быть клятвопреступником!), и, вынув нож, он повел Абдаллаха к идолам
Исафа и Найлы, на место, отведенное для жертвоприношений.
Тут уж мекканцы, до сих пор молча наблюдавшие
за развитием событий, не выдержали и стали всячески отговаривать Абд
аль-Мутталиба (больше они сделать ничего не могли — сын был его, и он волен был
делать С ним все, что угодно, ни у кого не спрашивая и ни перед кем не
отчитываясь; убей он хоть всех своих сыновей, он не понес бы никакой кары,
кроме общественного осуждения). Особенно волновали курайшитов возможные вредные
последствия поступка Абд аль-Мутталиба для процветания их благородного племени,
если обычай приносить в жертву сыновей станет модным. Наиболее энергично
возражал против разумности подобного жертвоприношения некто аль-Мугира,
принадлежавший к тому же племени, что и Фатима, мать Абдаллаха, и, очевидно, ее
родственник. Он предложил, в частности, выяснить, не согласятся ли боги на
замену Абдаллаха еще более ценной искупительной жертвой. Курайшиты в свою очередь
посоветовали обратиться к знаменитой прорицательнице, жившей в Хиджазе, в
окрестностях Ясриба, в нескольких сотнях километров к северу от Мекки.
Это был действительно выход из создавшегося
трагического положения — если бы боги предпочли получить нечто более, с их
точки зрения, стоящее, чем Абдаллах, Абд аль-Мутталиб смог бы спасти любимого
сына, не совершая при этом никакого святотатства. Поэтому он охотно отложил
намеченное жертвоприношение и, оседлав верблюдов, немедленно отправился вместе
с Абдаллахом к прорицательнице.
Прорицательница подробно расспросила их обо всем
и пообещала помочь, как только ее посетит дух. Прорицательницы-профессионалки
овладевали искусством вселять в себя духов по своему желанию и заставляли их
отвечать на заданные вопросы. Иногда для этого использовались различные
одурманивающие напитки, но чаще всего они доводили себя до состояния
одержимости быстрыми ритмическими телодвижениями, своего рода исступленной
пляской, нередко кончающейся судорогами, пеной у рта и нечленораздельным воем.
В таком состоянии транса они начинали выкрикивать свои прорицания — саджи,
рифмованные стихи с резкими диссонансами и загадочным смыслом, производившие
благодаря первоклассному исполнению сильное впечатление на окружающих.
Известность и славу приобретали, несомненно, прорицательницы неглупые,
обладающие богатым жизненным опытом, проницательные и наделенные интуицией.
Последние качества были особенно нужны
прорицательницам, когда к ним обращались не за предсказаниями будущего, а по
вопросам более житейским и конкретным. В этих случаях не требовалось публичных
прорицаний в форме загадочного и действующего на воображение саджа — нужен
был точный и недвусмысленный совет, как поступить правильно, в соответствии с
волей богов или бога. Именно с таким вопросом Абд аль-Мутталиб обратился к
прорицательнице.
Поэтому прорицательница в экстаз не впадала,
а уже на следующий день позвала их к себе и сообщила, что слово снизошло на нее
и ей нужно лишь уточнить — какая цена крови принята у курайшитов? Абд аль-Мутталиб
ответил, что цена крови (штраф за неумышленное убийство, прекращающий кровную
месть) у племени курайшитов — десять верблюдов. Эту-то цену, ответила ему
прорицательница, и нужно предложить богам вместо Абдаллаха; если боги
откажутся, следует увеличивать число верблюдов до тех пор, пока боги не примут
заменительной жертвы.
Вернувшись в Мекку, Абд аль-Мутталиб так и
поступил. Перед Хубалом поставили его сына Абдаллаха, а в ограду храма привели
десять верблюдов и стали метать стрелы. Девять раз подряд жребий падал на
Абдаллаха, девять раз пришлось пригонять новых верблюдов, и только когда число
их достигло ста, божество признало их равноценной заменой человеческого
жертвоприношения.
Чтобы не ошибиться, Абд аль-Мутталиб еще
дважды бросил жребий, и оба раза стрела указала на верблюдов:
сомнений больше не оставалось. Так был спасен
любимый сын Абд аль-Мутталиба к огромной его радости и к немалой радости
мекканцев, вполне заслуживших за проявленную ими гуманность участия в том пире,
который должен был развернуться после принесения в жертву целого табуна этих легендарных
верблюдов.
Легенда эта, которую записали и сохранили для
нас первые биографы пророка Мухаммеда, свидетельствует, что принцип «око за
око, кровь за кровь, смерть за смерть» не всегда выполнялся неукоснительно и
буквально, что в случае непреднамеренного убийства кровную месть можно было
предотвратить, уплатив очень крупный штраф.
Повышение цены крови с десяти верблюдов до
ста и отмена человеческих жертвоприношений ко времени рождения Мухаммеда уже
так прочно вошли в быт, что, собственно, не нуждались в божественном
авторитете. Но когда-то столь крупная реформа «уголовного кодекса» должна была
произойти, причем произойти в условиях, когда еще не было той власти, которая
могла бы не только менять законы и, опираясь на силу принуждения, обеспечить их
внедрение в практику, но и заставлять людей считать новые законы
справедливыми, а старые — несправедливыми и ужасными. Преступить закон и
изменить закон — почти одно и то же, и даже короли, менявшие законы, нередко и
обоснованно казались народу преступниками. В условиях же племенной жизни
апелляция к божественной воле была почти неизбежным и едва ли не самым разумным
выходом, когда большинство людей начинало ощущать, что какой-либо древний
закон устарел и возникла настоятельная потребность изменить его, но так, чтобы
не подорвать при этом идею священности закона.
Примерно в 569 году Абд аль-Мутталиб женил
своего спасенного сына на Амине, девушке из благородной, но небогатой
курайшитской семьи. Свадьба состоялась в доме родителей Амины, куда Абдаллах потом
и переселился. Легенды приписывают Абдаллаху небывалое совершенство, пленявшее
слабый пол настолько, что в ночь его свадьбы двести девушек умерли от разрыва
сердца. По одному из преданий, некая женщина, встретив его на улице, пообещала
ему столько верблюдов, сколько было за него принесено в жертву, если он на ней
женится, но Абдаллах деликатно отклонил ее предложение, сославшись на то, что
жену ему выберет отец, а против отцовской воли он не пойдет. Эта женщина была
поражена тем светом, который излучало лицо Абдаллаха, погасшим на следующий же
день после его женитьбы на Амине. Правда, по другому преданию, дело обстояло
иначе — Абдаллах встретил эту женщину на улице, когда он только что кончил
какие-то работы в доме своего отца и был весь перепачкан глиной, и сам сделал
ей предложение. Женщина не только отвергла его, но и осыпала его насмешками за
неопрятный вид. Нимало не огорченный, Абдаллах вымылся, приоделся и отправился
с отцом сватать Амину.
Предания об обстоятельствах брака Абдаллаха и
Амины интересны не только тем, что они содержат некоторые живые штрихи реальной
жизни мекканцев. В этих легендах, цель которых — возможно больше прославить
родителей пророка, подчеркиваются исключительные личные достоинства Абдаллаха
и Амины — их красота, благородство происхождения и добродетель (сказавшаяся
даже на именах: Абдаллах, как уже говорилось, — «раб божий», а Амина означает
«верная»). Но богатство в те времена было предметом гордости, а о нем-то как
раз и не упоминается. По-видимому, ни Абдаллах, ни Амина не были, по понятиям
мекканцев, людьми состоятельными.
От этого брака вскоре и появился на свет
Мухаммед. Арабские историки считают, что он родился в «год Слона», что
соответствует 570 году по нашему летосчислению. Этот год ознаменовался важными
событиями, чуть не сокрушившими могущество курайшитов. Дело в том, что
процветание Мекки зависело не только от храма Каабы и выгодного местоположения,
но и от военной силы курайшитов и союзных с ними кочевых племен. Именно военная
сила позволяла курайшитам не только принимать участие в выгодной торговле, но и
не допускать или резко ограничивать торговлю своих конкурентов из Йемена. В
результате для йеменских торговцев постепенно все больше закрывался прямой
доступ к рынкам Средиземноморского побережья, Сирии и Персии, все дороги к
которым либо проходили через саму Мекку, либо в непосредственной от нее
близости и по территории союзных курайшитам кочевых племен. Волей-неволей им
приходилось продавать свои товары курайшитам, в руки которых попадала основная
прибыль от последующей распродажи. Поэтому йеменцы были кровно заинтересованы
в захвате Мекки.
Примерно в 569—570 годах и состоялся поход
йеменцев против Мекки под предводительством Абрахи, правителя Саны.
Утверждают, что Абраха намеревался разрушить Каабу, увезти ее святыни и
сделать свою столицу религиозным центром большой части Аравии. В походе
принимали участие эфиопские войска, которые вели с собой боевого слона —
животное, дотоле невиданное в Аравии. Этот слон, поразивший воображение арабов
и подробно описанный арабскими поэтами, и явился причиной того, что год похода
йеменцев и эфиопов против Мекки получил название «год Слона».
Силы Абрахи были настолько велики, что
курайшиты не отважились защищать Мекку и при приближении его к городу, захватив
женщин и детей, ушли в окрестные горы. Казалось, Мекку ничто не могло спасти.
Но тут свершилось чудо — над войсками Абрахи появилась туча маленьких птичек,
которые сбрасывали на них мелкие камни, оставлявшие на теле людей болезненные
раны. Люди массами гибли мучительной смертью, мысль о захвате беззащитной
Мекки была оставлена, и огромное войско поспешно повернуло обратно.
Разразившиеся вскоре проливные дожди смыли остатки армии Абрахи прямо в Красное
море. По единогласному мнению историков, это чудо было не что иное, как
вспыхнувшая в войсках абиссинцев эпидемия оспы, первое проявление которой на
Аравийском полуострове отмечено примерно в это время. Следует также учитывать,
что как раз в 570 году в Йемене был высажен крупный персидский десант, быстро
разгромивший войска Эфиопии и ее местных союзников и на несколько десятилетий
утвердивший господство Персии в Южной Аравии. Как бы то ни было, Мекка спаслась
от, казалось, неминуемой гибели, что было единодушно приписано курайшитами
божественному вмешательству и послужило еще большему прославлению святыни
города — храма Каабы.
Во время описываемых событий в Мекке шло ожесточенное
соперничество между различными кланами и группами кланов курайшитов за участие
в наиболее выгодных торговых операциях. И хотя в целом мекканцы больше всего
были заинтересованы в независимости и от Персии, и от Византии с ее союзницей
Эфиопией, отдельные кланы нередко готовы были пожертвовать ради своих
собственных интересов нейтралитетом Мекки и получить помощь от одного из
враждующих гигантов. Так, например, Абд аль-Мутталиб, дед пророка Мухаммеда,
безуспешно пытался заручиться поддержкой Абрахи в своей борьбе против группы
кланов, во главе которых стояли его двоюродные братья, сыновья Абд Шамса, —
яркий пример неизбежного разрушения идиллических племенных отношений при
переходе от кочевой жизни к жизни в крупном торговом городе.
Глава
3
Детство пророка
Раннее сиротство
Охранительные амулеты арабов
Разлука с матерью и жизнь с кочевниками
Джинны и гули
Явление ангелов Мухаммеду
Возвращение в Мекку
Смерть Амины
Абд аль-Мутталиб становится воспитателем
Мухаммеда
Кааба, идолы, религиозные церемонии
Публичные разоблачения в долине Мина
Смерть Абд аль-Мутталиба
рабские историки считают, что будущий пророк
родился 29 августа 570 года в доме своей матери, расположенном на окраине
Мекки, метрах в четырехстах от храма Каабы; примерно через сто лет этот дом
был перестроен и превращен в мечеть. На седьмой день после его рождения Абд
аль-Мутталиб устроил, согласно обычаю, пир, на который созвал наиболее знатных
курайшитов. Здесь было торжественно, для всеобщего сведения объявлено имя новорожденного
— Мухаммед, а гости вежливо восхитились прекрасным младенцем, пожелали ему
всяческого благополучия и выразили убеждение, что в будущем он станет
утешением и опорой своих близких и гордостью всего племени курайшитов.
Его отец Абдаллах не присутствовал на этом
пиру — он находился в это время в Сирии; он умер на обратном пути в Мекку,
через два месяца после рождения Мухаммеда, так и не повидав сына. По другой
версии, смерть Абдаллаха наступила незадолго до рождения Мухаммеда, и, стало
быть, будущий пророк осиротел еще в утробе матери. Наследство, оставленное
Абдаллахом, состояло из пяти верблюдов, нескольких овец и рабыни-абиссинки
Баракат.
До весны мальчик находился на попечении
матери, которая нежно заботилась о нем и оберегала от всяческих несчастии.
Особенно боялись арабские женщины дурного глаза и злых духов, напускавших на
детей порчу и тяжелые, нередко смертельные, болезни, которые не удавалось
вылечить никакими лекарствами. От злых духов и дурного глаза общепризнанным
средством были талисманы и амулеты; в частности, новорожденным привешивали не
шею амулет в виде особой плоской раковины с побережья Красного моря, который
носили до возмужалости — лет в шестнадцать этот амулет снимали и на шею юноши
вешали более соответствующий его возрасту амулет — меч. Маленькие дети, не
обученные приличным манерам, часто разгуливали по улицам Мекки, посасывая эти
плоские раковины-амулеты.
Хорошо защищал детей от волшебства, дурного
глаза и джиннов (духов) зуб лисицы или кошки (особенно от джиннов женского
пола), а также пятка зайца — потому что зайцы не из тех животных, на которых
ездят джинны.
Два раза в год — весной и осенью — в Мекку
приходили женщины окрестных кочевых племен брать детей на воспитание.
Удушливый зной Мекки, пыль, грязь и тучи мух губительно действовали на
маленьких детей, и у мекканцев, обладавших средним достатком, существовал
обычай отдавать новорожденных в семьи кочевников.
Когда гонимые засухой и голодом женщины
племени Бану Саад прибыли в Мекку за воспитанниками, никто из них не хотел
брать себе маленького Мухаммеда, боясь, что за сироту будут платить и мало, и
нерегулярно, а в случае, например, нового замужества его матери и вообще не
заплатят. Наконец одна из женщин, по имени Халима, на долю которой не досталось
никакого другого младенца, стыдясь своих более удачливых товарок и не желая
возвращаться с пустыми руками, с разрешения сопровождавшего ее мужа все-таки
рискнула взять сироту. Так Мухаммед в шестимесячном возрасте расстался со своей
юной матерью и примерно на четыре года попал к кочевникам Бану Саад, которые
пасли свои стада в горных долинах, километрах за двести к юго-востоку от Мекки
и сравнительно недалеко от процветающего оазиса Таиф, где, кстати сказать, богатые
курайшиты владели и земельными участками, и домами и куда они нередко
отправляли свои семьи на самый жаркий и тяжелый период года.
Мухаммед жил с Халимой, своей кормилицей, ее
мужем аль-Харисом, их двумя дочерьми и своим молочным братом обычной жизнью
мальчика из кочевого племени. Дела у его приемных родителей, получавших
какое-то вознаграждение за воспитание Мухаммеда, пошли лучше, и они не
голодали.
Весной, после обильных зимних дождей, степь
на несколько месяцев покрывалась цветами и травами, местами высотой в рост
человека. В это время благоденствовали и люди и животные. Но уже в начале лета
степь выгорала, и Бану Саад откочевывали к подножию окружавших долину гор, где
пробивающиеся из-под земли источники позволяли выдерживать почти шестимесячный
засушливый период. Здесь дольше сохранялись травы, а когда и их стравливал
скот, животных подкармливали свежими побегами кустарников и деревьев,
покрывавших склоны гор, или стручками акаций, которые сбивали с дерева длинными
палками. В сентябре в южной части небосклона начинала всходить пылающая звезда
Сухайль (Канопус), возвещая скорое окончание жары и приближение сезона
осенне-зимних дождей.
В степи жили дрофы, зайцы и газели, на
которых кочевники охотились, а также шакалы и волки, от которых нужно было
оберегать стада; львы в этом районе Аравии в ту эпоху уже не водились. В горах
обитали каменные козлы и дикий осел — животное буйное и неукротимое, и
сравнение человека с диким ослом имело у арабов такое же значение, как
сравнение с ярым туром у славян.
На голых вершинах гор, в недоступных для
человека местах гнездились орлы и коршуны, которых кочевники умели ловить,
приручать и использовать на охоте. В зимние месяцы вершины самых высоких гор
одевались на несколько дней шапками снега, ослепительно сверкающего на фоне
голубого неба.
Семья, в которую был отдан Мухаммед, круглый
год жила в шатре, покрытом черным войлоком из шерсти коз. Его
устанавливали с помощью десятка легких длинных деревянных кольев, заостренные концы
которых втыкали в землю. Прочные веревки, которыми шатер привязывали к вбитым
вокруг него колышкам, придавали ему достаточную устойчивость даже при сильном
ветре. Вокруг шатра выкапывали неглубокую канавку, чтобы в период дождей вода,
скатывающаяся по его стенкам, не затекала внутрь. Шатер войлочным пологом
делили на две половины — женскую, где находились и дети, и мужскую. Пол
устилали войлочными кошмами, которые служили одновременно и постелями. В центре
находилось углубление для очага, дым от которого уходил через отверстие в
потолке или просачивался наружу сквозь щели; топили сухим верблюжьим пометом и
хворостом, который рубили на склонах гор.
В непогоду за стенами шатра укрывались не
только люди, но и скот.
Когда степь покрывалась сочной зеленью,
лагеря кочевников насчитывали десятки шатров, и скот пасли совместно. В
засушливый период приходилось рассеиваться по степи и небольшим горным
долинам, и нередко месяцами отдельные семьи жили на расстоянии многих километров
друг от друга.
Главной пищей арабов Бану Саад, с которыми
жил Мухаммед, как и других кочевников, являлось верблюжье и козье молоко,
свежее и кислое, и всевозможные изделия из него — от простокваши до сыра и
масла. «Хлебом» для них служили финики, которые покупали и выменивали у жителей
оазисов; мясо ели не чаще одного раза в неделю. Хлеб и крупы, в связи с их
дороговизной, в бедных семьях почти не употребляли.
Детей заботливые матери кормили грудью
два-три года, что и позволяло им успешно развиваться при таком не совсем
благоприятном рационе, в условиях периодических недоедании, а то и голода.
Вырастали они крепкими, худощавыми, выносливыми, с хорошей осанкой, которая
придавала кочевникам горделивый вид, резко отличавший их от жителей земледельческих
оазисов и городов; этих склонных к полноте земледельцев, ремесленников и
торговцев кочевники искренне презирали.
Кроме людей и животных долину, в которой
кочевало племя Бану Саад, населяли многочисленные джинны и гули — духи мужского
и женского пола. Народная фантазия рисовала их в виде человекоподобных существ,
нередко огромных, хитрых, злобных и отвратительных тварей, способных причинить
всевозможное зло. Когда Сулайман с помощью своего волшебного перстня изловил и
заставил принять видимый облик одного из гулей, перед ним предстало существо
женского пола высотой в двадцать метров, к бесчисленным соскам которого
присосались человекоподобные детеныши. Эта гульша занималась тем, что по ночам
мучила детей, заставляя их кричать от боли и страха. Вообще вся эта нечисть
смелела ночью и в темноте, а днем до поры до времени пряталась и становилась
почти неопасной. Рассказы о джиннах и гулях, в существовании которых были убеждены
все взрослые, несомненно, должны были производить сильное впечатление на наделенного
воображением ребенка; Мухаммед до конца своих дней боялся темноты и спешил
зажечь свет, заходя в темную комнату.
О жизни Мухаммеда в семье Халимы легенды
почти ничего не сообщают. Судя по тому, что Мухаммед всегда тепло вспоминал о
Халиме, ему было хорошо в этой семье и его никто не обижал.
Лишь одна легенда рассказывает о событии,
которое приключилось примерно на четвертом году пребывания Мухаммеда в племени
Бану Саад, притом событии, послужившем причиной его возвращения в Мекку.
...Это произошло в полдень, при ярком
солнечном свете. Халима с мужем была внутри шатра, занимаясь домашними делами,
а Мухаммед и его молочный брат невдалеке играли и присматривали за ягнятами.
Внезапно к мальчикам подошли двое незнакомых мужчин в белом одеянии (это были
ангелы, но дети, естественно, об этом не догадывались). Один из незнакомцев
держал в руках золотой таз, наполненный ослепительно белым снегом.
Они положили Мухаммеда на спину и, раскрыв
грудную клетку, вынули его сердце. Из сердца ангелы извлекли каплю черного
цвета и отбросили ее прочь; затем они вычистили сердце и внутренности ребенка
снегом и, вложив сердце на место, удалились. Молочный брат Мухаммеда с криком
бросился в шатер и рассказал обо всем родителям. Испуганная Халима и ее муж
выбежали и увидели Мухаммеда, который стоял целый и невредимый, но с мертвенно
бледным лицом. На расспросы Халимы он рассказал то же самое, что сообщил им его
молочный брат. Это событие так напугало Халиму, что она уговорила своего мужа
немедленно возвратить ребенка его матери. Халима, очевидно, боялась, как бы с
Мухаммедом не случился удар.
Это единственная легенда, о которой Мухаммед
впоследствии якобы сам неоднократно рассказывал, считая, что ангелы по
указанию самого бога полностью очистили его от скверны греха. Мертвенно-бледное
лицо ребенка, испуг Халимы и ее решение немедленно отвезти Мухаммеда к его
родным — все это заставляет предполагать, что в основе легенды лежит
действительное происшествие — рассказ мальчика о пережитом им видении.
Как бы то ни было, Халима, сопровождаемая
мужем, немедленно отвезла Мухаммеда в Мекку, где он сначала потерялся в толпе в
верхней части города, но затем его нашли и благополучно отвели к деду, Абд
аль-Мутталибу. Халима, вручая ребенка, ничего не рассказала Абд аль-Мутталибу,
по-видимому, мальчик тоже молчал, странное происшествие с ангелами было забыто
на много лет.
Так окончилось пребывание Мухаммеда среди
племени Бану Саад, позволившее ему впоследствии с гордостью говорить: «Я больше
араб, чем кто-либо из вас: я курайшит и меня вскормило племя Бану Саад».
Мекка, которую фактически впервые увидел
Мухаммед, действительно представляла в то время город, и в ней немудрено было
потеряться маленькому ребенку. Она вытянулась почти на три километра, заполнила
всю узкую мекканскую долину и начинала взбираться на окружающие холмы. В
нижней, северной части города, где ширина долины достигала примерно километра,
располагалась Кааба и жила большая часть мекканцев. В этом месте долину перерезала
невысокая каменная стена, скорее ограда, способная помешать кочевникам
совершить внезапный набег на город; через широкий проем в стене выходила
караванная дорога, которая сразу же разветвлялась. Почти прямо на север лежал
Ясриб; на запад дорога вела в Джидду, через которую в Мекку доставляли товары
по морю из Эфиопии; от этой дороги вдоль побережья Красного моря начинался
главный караванный путь в Палестину, Дамаск и к портам Средиземного моря,
протянувшийся на полторы тысячи километров. На северо-восток сворачивали
караваны, отправляющиеся к берегам Евфрата.
Из верхней части города, где мекканская
долина сужалась, выходила основная дорога на юг — в оазис Тайф, в Йемен и
Хадрамаут. По этой дороге и привезли Мухаммеда в Мекку Халима и ее муж.
Первоначально главные кланы курайшитов
занимали в городе отдельные кварталы, тесно окружавшие Каабу. Но к концу VI
века наименее состоятельные члены размножившихся кланов начали беспорядочно
заселять окраину. На окраинах селился и пришлый люд, добившийся покровительства
какого-либо клана — без такого покровительства жизнь в Мекке была совершенно
невозможна, так как люди, не защищенные договором о союзе или покровительстве,
были вне закона.
Сами курайшиты занимались почти исключительно
торговлей, причем наибольшие доходы давала та, что велась с Йеменом, Сирией,
Палестиной и Ираком, и ее-то и стремились захватить в свои руки самые богатые
семьи. Интересы торговли и требования конкуренции привели к созданию сложной
системы союзов, при основании которых степень родства играла все меньшую и
меньшую роль.
Неудачники, устраненные от участия в наиболее
крупных и выгодных торговых предприятиях, нанимались на службу к своим более
богатым родственникам или перебивались мелкой торговлей с окружающими Мекку
племенами и паломниками, перепродажей и мелким ремеслом, удовлетворяющим
повседневные нужды самого города, и лишь изредка снаряжали небольшие караваны.
Крупных ремесленных производств, изделия которых вывозились бы в другие
страны, в Мекке, по-видимому, не было совсем. В преданиях упоминается лишь
площадь портных, расположенная в нижней части города. Ремеслами занимались
преимущественно не коренные жители Мекки, а инородцы, селившиеся в ее
пригородах. Среди них встречались представители самых разных национальностей и
вероисповеданий — арабы-язычники и арабы-христиане, греки, персы-зороастрийцы,
евреи. Кроме того, У курайшитов было немало рабов-эфиопов, живших как в самой
Мекке, так и в небольшой деревушке, расположенной на расстоянии двухдневного
перехода к югу от города. Инородцы были мелким людом, клиентами или рабами
богатых курайшитских семей, и в общественной жизни города не играли заметной
роли.
Дома в городе были преимущественно
одноэтажные, глинобитные, реже из скрепленных известью камней, которые
добывались тут же на окраинах Мекки, с плоскими крышами и маленькими,
забранными деревянными решетками окошками, которые выходили не на улицу, а во
двор. Двух- и трехэтажные дома с окнами на улицу возвышались лишь вокруг
центральной площади, через которую мимо Каабы проходила караванная дорога, пересекавшая
весь город с севера на юг, — главная улица Мекки; нижние этажи занимали обычно
мастерские, лавки и торговые склады.
Комнаты в домах были очень маленькие и чаще
всего не сообщающиеся друг с другом, так что дверь из каждой комнаты вела
прямо во двор, обнесенный глинобитной стеной. Здесь проводили большую часть
времени обитатели дома, здесь же были расположены хозяйственные постройки —
тоже глинобитные. Лишь изредка при доме имелся крохотный сад из нескольких плодовых
деревьев и крохотный огород, где выращивались овощи, которые приходилось
регулярно поливать, доставая воду из глубоких, небогатых водой колодцев, так
как большую часть года не выпадало ни капли дождя, а солнце палило так, что
днем в тени температура достигала иногда 45—50 градусов. От этой жары люди
спешили укрыться в домах, в которых было тем прохладнее, чем меньше в них
проникало света, и в полуденные часы жизнь в городе замирала.
Улицы были немощеными, и большую часть года
город утопал в пыли. В зимние месяцы на город часто обрушивались ливни, и
тогда мутные потоки воды мчались по улицам Мекки, оставляя после себя на много
дней непролазную грязь. По-видимому, жители города истребили большую часть
растительности, которая покрывала некогда окрестные холмы и горы, поэтому при
сильных ливнях вода смывала верхние слои почвы, и потоки грязи вливались в
город, вызывая иногда серьезные наводнения. От подобных наводнений
периодически страдала и Кааба.
Мухаммед после возвращения в Мекку два-три
года жил вместе со своей матерью Аминой и рабыней Баракат. Когда ему было
примерно шесть лет, мать поехала вместе с ним в оазис Ясриб в гости к своим
родственникам. На обратном пути в Мекку она умерла и была похоронена близ
дороги, неподалеку от поселка Абва.
Мухаммеда, оставшегося круглым сиротой,
передали Абд аль-Мутталибу, который в качестве главы клана Хашим взял на себя
заботу о его дальнейшем воспитании. Это воспитание сводилось к тому, что по
распоряжению Абд аль-Мутталиба кто-то из его большой семьи должен был следить,
чтобы ребенок не оставался голодным и беспризорным. В остальном Мухаммед был
предоставлен самому себе, его никто не обижал, но никто им особенно и не
интересовался.
Только один человек относился к Мухаммеду с
теплотой и вниманием — сам Абд аль-Мутталиб, который к этому времени был уже
глубоким стариком. Большую часть дня он проводил близ храма, хранителем ключей
от которого он являлся. Там же, под открытым небом, прямо у ограды Каабы,
стояло его ложе, на котором он днем сидел, а ночью спал. Мухаммед, как любимый
внук, пользовался привилегией сидеть на этой кровати вместе с дедом — честь,
которой были лишены остальные внуки и правнуки Абд аль-Мутталиба.
Дружба и продолжительное общение Мухаммеда с
Абд аль-Мутталибом неизбежно делали ребенка свидетелем всех религиозных
церемоний, совершавшихся около храма Кааба, смысл которых ему нетрудно было
узнать от своего деда.
В то время Кааба представляла собой сложенное
из грубо отесанных камней здание кубической формы высотой двенадцать —
пятнадцать метров. Внутри храма, на его стенах и поблизости от него стояли
различной величины идолы, число которых достигало трехсот шестидесяти, то
есть примерно равнялось числу дней лунного года. Идолы, установленные в честь
различных богов, почитавшихся арабскими племенами, представляли собой главным
образом стилизованные фигуры людей, но встречались и изображения животных, и
просто продолговатой формы камни. Один из таких камней, знаменитый Черный
камень, был вделан в северо-восточную стену храма на высоте полутора метров и
пользовался всеобщим почитанием.
От идолов Каабы сохранились только их
названия, и большей частью даже неизвестно, в честь каких богов их установили,
какие племена их почитали и какими свойствами их наделяли.
В центре Каабы стоял (или сидел) Хубал,
которого некоторые считают главным идолом храма, то ли Ибрахимом, то ли самим
Аллахом; он был привезен из Сирии якобы потому, что обладал способностью
вызывать дождь. Как уже упоминалось, около Хубала метали гадательные стрелы.
Идолы аль-Лат, аль-Манат и аль-Узза олицетворяли божества женского пола, и их
нередко называли «дочерьми Бога». На них были навешаны серьги, кольца и другие
украшения, и возможно, что они были одеты в дорогие платья. Поэтому нарядных
женщин арабские поэты часто сравнивали в своих стихотворениях с идолами. Кроме
того, богиню аль-Уззу почитали в образе священной акации, а богиню аль-Манат —
в виде большого камня. Вадд, Сава, Ягус, Яук и Наср также были в числе весьма
уважаемых идолов, и историки-мусульмане утверждали, что этим идолам поклонялись
еще до Всемирного потопа. Вадд, олицетворявший небо, был изображен в виде
мужчины, Сава — в виде женщины, Ягус — льва, Яук — лошади, Наср — коршуна.
Почиталось и божество в виде большого деревянного голубя.
Имелась в Каабе якобы и статуя женщины с
ребенком на руках, то ли Афродиты с младенцем Адонисом, то ли девы Марии с
младенцем Христом. К дверям Каабы были прибиты золотые газели (кстати, козленок
символизировал многих богов древности, в том числе и Адониса) и рога барана.
В целом ученые предполагают, что в Каабе в описываемый период преобладало
звездопочитание и большинство идолов было первоначально связано с культами
луны, планет и неподвижных звезд.
Идолам молились стоя, сопровождая молитву
поясными и земными поклонами; при земных поклонах, согнувшись, касались земли
кончиками пальцев — это называлось пасть ниц, упасть на свое лицо.
Перед идолами сжигали благовония, им
приносили подарки, украшали их. Лица и руки идолов нередко обмывали благовонной
водой, иногда медом (что привлекало мух), кровью жертвенных животных или
красным соком растения саккура, символизировавшим кровь. Именами идолов
клялись, что придавало клятвам большую надежность, так как нарушивший их
рисковал навлечь на себя гнев оскорбленного божества. Клятвы часто скрепляли
кровью жертвенных животных и человеческой — на руках наносили неглубокие раны,
кровь из которых капала к подножию идола или на жертвенные камни, обменивались
кровью, нанося ее на ранки друг друга, погружали руки в сосуды с кровью
жертвенных животных.
В ограде храма, над специальными жертвенными
камнями, закалывали верблюдов, быков, овец и коз, при этом громко произносили
имя того бога, которому предназначалась жертва. На жертвенные камни лилась
кровь, в которой, по представлениям арабов, заключалась душа животных (поэтому
кровь нельзя было употреблять в пищу), а мясо жертвенных животных делили и
съедали.
Очевидно, были и такие арабы, которые
почитали главным образом сам храм Каабу, видя в нем «дом Бога», и молились в
нем этому верховному Богу — Аллаху. Как передает иранский историк Шахрастани,
живший в XII веке, некоторые из них, обращаясь к этому Богу с молитвой,
восклицали: «Боже! Я готов на служение тебе, готов на служение тебе, готов на
служение тебе! Нет товарища у тебя, кроме того товарища, над которым ты
властвуешь и которого ты царь!» Каабе приносили дары. Перед входом в храм
снимали обувь. Стены мазали кровью жертвенных животных, к ним прикасались при
клятвах, вешали на них красивые материи — храм старались так же одеть, как и
статуи дочерей Бога. Вокруг Каабы совершали семикратные обхождения, прикасаясь
каждый раз к Черному камню, вделанному в ее стену.
Но особенно большое значение придавалось
совместным религиозным церемониям, приуроченным к трем священным месяцам,
когда в Мекку стекались представители всех арабских племен, почитавших Каабу и
другие святыни города.
Лунный год короче солнечного на одиннадцать
дней, поэтому священные месяцы приходились на разные сезоны года, в том числе
и на такие, когда совершение хаджа (хаджжа) — путешествия к святыням — было
очень трудновыполнимо из-за страшного зноя и отсутствия воды и корма для скота.
Говорят, что именно поэтому лет на пять — десять до рождения Мухаммеда
курайшиты, заинтересованные в привлечении паломников-хаджиев (хадж арабы
совершали и к другим святыням, конкурировавшим с Меккой), стали исправлять
календарь, вставляя раз в десять лет три дополнительных месяца, что приводило
в соответствие лунный и солнечный годы. Это нововведение не все одобряли, хотя
большинство арабов охотно подчинилось переходу к новому календарю.
С началом священных месяцев, которые стали
приурочиваться к зимнему периоду, все враждебные действия объявлялись
незаконными и с разных концов Аравийского полуострова начинали двигаться к
Мекке паломники (хаджии). Они гнали жертвенных животных, на шею которым вешали
отличительные знаки, служившие одновременно и украшениями, — кусочки окрашенной
коры, кожаные ожерелья и т. п. Вступив на землю священного мекканского округа,
многие паломники приносили свою первую жертву богам — полностью сбривали
волосы на голове; арабы носили длинные волосы и считали их украшением мужчины,
поэтому, какой бы религиозный смысл ни придавался ими обрядовому бритью головы,
это прежде всего была именно жертва, добровольный отказ человека от некоторой
ценности, действие, сознательно идущее вразрез с его эгостическими желаниями.
Хаджии не довольствовались этим и на время совершения паломничества
накладывали на себя ряд ограничений — пост той или иной продолжительности,
отказ от наиболее вкусной пищи (например, от масла и творога), а также чаще и
продолжительнее молились Богу (или богам). Все это сочеталось со стремлением к
добродетельной жизни в период хаджа, включая подавление вспышек гнева и злобы.
Впрочем, таких добровольных обязательств могло и не быть совсем, что не
умаляло ценности хаджа, как перенесения ряда трудностей в угоду богам.
Во время хаджа нисколько не было
предосудительно заниматься делами, и паломничество сопровождалось оживленной
торговлей, заключением политических соглашений и брачных союзов.
Основные религиозные церемонии во время хаджа
продолжались всего три дня в самой Мекке и ее окрестностях.
В первый день производилось сопровождаемое
громкими молитвенными обращениями к Богу заклание части жертвенных животных в
ограде Каабы — по словам арабских историков, не только жертвенные камни, но и
все пространство вокруг храма бывало залито кровью. Здесь же животных свежевали
и делили — часть мяса предназначалась для бедняков. Хаджии пили воду из
священного колодца Замзам, и некоторые совершали омовения его водой.
После этого начиналась церемония семикратного
обхождения вокруг Каабы, имитировавшая, как думают некоторые исследователи,
движение семи известных в то время планет Солнечной системы. По какой-то
причине, однако, Каабу обходили против движения планет. Заканчивая очередной
круг, хаджии целовали Черный камень "или просто прикасались к нему, то ли
принимая в себя некоторую частицу божественных сил, то ли очищаясь подобными
прикосновениями от греховности и нечистоты.
Обход Каабы проходил бурно. Паломники оглушительно
свистели, засунув пальцы в рот, хлопали в ладоши, громко выкрикивали слова
молитв и славословий в честь Бога, а по отдельным дошедшим до нас свидетельствам,
распевали также религиозные гимны.
Жрецов при Каабе не было, и ритуала
обхождения, обязательного для всех, также не существовало, чем и объясняется
очевидная противоречивость дошедших до нас сведений, так как не может человек
одновременно свистеть, засунув пальцы в рот, хлопать в ладоши и петь гимны.
Похоже, что и отдельные племена, и отдельные люди придерживались своих
представлений о том, при помощи каких действий семикратное обхождение вокруг
Каабы приносит наибольшую пользу.
Например, ко времени жизни Мухаммеда стали
совершать обхождение и ряд других церемоний хаджа в сакральной одежде —
ихраме, который по окончании паломничества должен был сниматься и
уничтожаться. Одновременно распространился обычай совершать семикратные обходы
вокруг Каабы в совершенно обнаженном виде. Мужчины совершали такие обходы днем,
а женщины чаще всего в ночное время.
После церемонии вокруг Каабы толпы паломников
устремлялись к возвышавшимся недалеко от храма холмам ас-Сафа и аль-Марва, на
вершинах которых стояли идолы Исаф и Найла, и семь раз пробегали между этими
холмами.
В тот же или на следующий день хаджии шли к
священной горе Арафат, расположенной в шести часах ходьбы к востоку от Мекки,
от нее — в долину Муздалифа, а затем в долину Мина, где совершалось главное
жертвоприношение; все это занимало три дня.
В долине Мина стояли семь идолов —
четырехугольных камней, вокруг которых нужно было обойти. Кроме того, в идолов
бросали камни. У подножия священных гор и в долине Мина стояли, по-видимому, и
другие идолы.
В долине Мина происходила также еще одна важная
церемония, хотя и не религиозная. Здесь можно было публично, при всем народе,
вынести порицание человеку, совершившему вероломный поступок, нарушившему клятву
или обещание. Для этого на расположенной рядом горе зажигался костер, и
собравшиеся паломники с интересом выслушивали сообщение, что тот-то или
такая-то — клятвопреступники, не заслуживающие ни уважения, ни доверия, о чем
быстро становилось известно по всей Аравии. Этим средством информации мог
воспользоваться любой из паломников, будь то мужчина или женщина. Надо
полагать, что в желающих выслушать очередные сенсационные разоблачения
недостатка не было, особенно если к поруганию прикладывал руку
поэт-профессионал, облекавший сообщения в звучные стихи, хорошо запоминавшиеся
на многие годы.
Для большинства паломников долина Мина была
конечным пунктом хаджа; особенно же благочестивые на следующее утро, как только
лучи солнца падали на вершину горы Сабир, покидали долину Мина и возвращались
в Мекку, где, вновь совершив обходы вокруг Каабы и поклонившись еще раз Черному
камню, заканчивали церемонию хаджа и могли с чистой совестью целиком отдаться
делам и развлечениям на открывавшихся вскоре в окрестностях Мекки шумных
ярмарках.
Следует отметить, что религиозные обряды,
несомненным свидетелем которых Мухаммед являлся, не могли, по-видимому,
подавлять своим авторитетом сознание ребенка, так как они были крайне
разнообразны и индивидуальны. Он видел, что люди молятся по-разному и разными
словами; признают одних богов, установленных в Каабе, и не признают других.
Одни считают правильным совершать обходы вокруг Каабы в обычной одежде, другие
шьют для этого специальный ихрам, а третьи единственно правильным признают
обхождения в обнаженном виде. Сторонники разных богов и разных обрядов
невольно подрывали авторитет друг друга и мешали созданию религиозной системы,
которая могла бы иметь всеобщее значение. Более того, многообразие уменьшало и
саму религиозность, толкало некоторых склонных к духовным поискам людей к
скептицизму, а то и к полному отрицанию святости не только идолов,
установленных в Каабе, но и самой Каабы. Предания упоминают об одном мекканце,
который проповедовал свое учение о едином невидимом боге, прислонившись к
Каабе, — по понятиям арабов, знак высшей неучтивости и презрения к храму;
впрочем, за такое из ряда вон выходящее поведение дерзкого осквернителя
святыни в конце концов выгнали из города.
Близкое знакомство с Каабой могло пробудить у
Мухаммеда ранний интерес к религиозным вопросам, но не могло привить такую
систему представлений, которая бы исключала дальнейшие поиски.
В возрасте восьми лет Мухаммед пережил
крупное горе — умер его дед и опекун Абд аль-Мутталиб, который незадолго до
этого в качестве представителя Мекки совершил важную дипломатическую поездку в
Сану, столицу Йемена, для налаживания отношений с новыми властителями Южной
Аравии — ставленниками персов. Перед смертью, приводя в порядок все свои дела,
он вызвал к себе старшего сына Абу Талиба и поручил ему, в частности, как
будущему главе клана Хашим, заботиться о Мухаммеде. Согласно преданиям, он
призвал также дочерей Сафийю, Барру, Атику, Умм Хаким, Умайму и Арву и попросил
их исполнить в его присутствии те похоронные славословия, которые они сочинили
по случаю его предстоящей смерти.
Сафийя в таких словах оплакивала своего отца:
«Мне не заснуть от воплей плакальщиц по
человеку, достигшему венца своего жизненного пути!
Слезы мои текут, как жемчужины, — плачу я по
благородному, не ведавшему жалкого слабоволия, чья добродетель очевидна всем!
О, благородный Шейба, исполненный
достоинства, мой добрый отец, наследник всех добродетелей, правдивый дома, не
слабовольный, стоящий твердо и уверенно!
Могучий, внушающий страх, из тех благородных,
чья доброта и благоволение подобны дождю в пору, когда у верблюда иссякает молоко.
Благородным был твой дед, лишенный даже
пятнышка позора, превосходящий всех людей, зависимых или свободных,
великодушный, знатный, величественный и могучий, как лев!
О, если бы людей могла обессмертить древняя
слава (увы, бессмертие недостижимо!), мой славнейший и знатнейший отец
заставил бы свою последнюю ночь длиться вечно».
Барра назвала Абд аль-Мутталиба «удачливым,
прекрасноликим, щедро расточающим дары, славой превосходящим свой народ» и
закончила свою элегию скорбным восклицанием:
«Смерть пришла к нему и нет ему пощады!
Перемена, судьба и рок настигли его!»
«Шейба, достохвальный, удачливый, надежный,
непоколебимый! — восклицала Атика. — Острый меч на войне, разящий своих
врагов! Отходчивый, щедрый, верный, отважный, чистый и добрый!
Его дом гордо утвердился в высокой чести,
вознесся к славе, недоступной другим!»
«Плачь по наилучшему из людей, ездивших
когда-либо верхом, твоему доброму отцу, источнику свежей воды!» — рыдала Умм
Хаким.
«Щедрый к своей семье, прекрасноликий,
желанный как дождь в годину засухи! Лев, когда заговорят копья, женщины его
дома смотрят на него с гордостью! Глава кинанитов (родственного курайшитам
племени), возлагающих на него свои надежды, когда черные дни несут бедствие,
их прибежище, когда бушует война, в тревоге и ужасном горе!»
Умайма в элегии назвала своего отца «давшим
паломникам воду, защитником доброго имени; собиравшим странников под своим
кровом, когда небо проливалось дождем».
Наконец, последняя дочь, Арва, сложила в
честь Абд аль-Мутталиба стихи, в которых упоминаются самые первые
родоначальники курайшитов — Фир (Курайш) и его отец Малик.
«Мои глаза плачут обильными слезами по
благородному добродетельному отцу.
Почтенному уроженцу мекканской долины, с
благородными помыслами и целями.
Прекрасный Шейба, добрый отец, не имевший
себе равных, длиннорукий, стройный, высокий!
Со светлым ликом, тонкой талией, прекрасный,
исполненный добродетели!
Прибежище Малика, весна Фира! Слава, честь,
достоинство принадлежали ему и последнее слово, когда принималось решение!
Он был герой, благородный, свободолюбивый и
смелый, когда должна была литься кровь;
когда воины так пугались смерти, что сердца
большинства из них становились как воздух;
впереди шел тогда он со сверкающим мечом,
путеводная звезда всех взоров!»
У дочерей Абд аль-Мутталиба были все
основания искренне скорбеть о его кончине — по понятиям того времени, он был
прекрасным отцом, и он, конечно, позаботился пристроить своих любимых дочерей
в лучшие, наиболее богатые и влиятельные семьи Мекки. Их мужьями были
достойные представители кланов Абд Шамс, Макзум, Асад, Абд ад-Дар, прямые
потомки прославленного Курайша.
Элегии, которые, согласно преданию, сложили
дочери Абд аль-Мутталиба, интересны не только тем, что благородные арабские
женщины должны были уметь в случае необходимости выражать свои чувства стихами,
но и тем, за какие именно качества, по представлению арабов, следовало
прославлять человека. На первом месте, несомненно, стоит то, что мы могли бы
назвать личной честью человека, которая одновременно является честью рода и
племени (благородное происхождение). Совершенно не упоминается ни
религиозность, ни богобоязненность, в элегиях не упоминается ни Бог, ни боги.
Вместо непогрешимости — благородство, отсутствие даже пятен позора. Затем идут
достоинства общественные, идеальный человек — надежная опора и защита семьи,
рода и племени. Всегда он должен быть на первом месте, не довольствоваться
вторыми ролями, не быть таким, как все, а обязательно самым благородным, самым
храбрым, самым добрым, самым щедрым. В наше время в сходных ситуациях уже не
принято таким образом расхваливать людей — хотя надгробные речи наполнены
подчас столь же преувеличенными похвалами в адрес покойного, однако никогда не
говорят «самый умный», «самый талантливый» и даже «самый добрый» — всегда
добавляют «один из» (один из самых талантливых, один из наиболее много
сделавших). Арабов не зря называли аристократами пустыни — они очень высоко
ценили свою личную честь и не видели особенного достоинства в том, чтобы быть
«одним из».
Абд аль-Мутталиб, даже если легенды сильно
преувеличивают число его дочерей и сыновей, имел большую семью и был главой
крупного клана Хашим. Он являлся одним из старейшин города и близким
родственником старейшин других курайшитских кланов. Поэтому ему были устроены
торжественные похороны, с соблюдением всех принятых у курайшитов обрядов.
Женщины его дома, которые при жизни Абд
аль-Мутталиба гордились им (если верить словам элегий) и чью репутацию он так
успешно защищал, в знак траура сняли все украшения, смыли белила и румяна и,
облачившись в синие, выкрашенные индиго платья, огласили весь квартал воплями
и славословиями в честь покойного. При этом они раздирали на себе одежды,
исступленно били себя по щекам и груди, покрывали лица и руки царапинами.
Некоторые из них окрасили в синий, траурный цвет лица, кисти рук и ступни ног.
Мужчины посыпали головы прахом и также облачились в траурные одежды.
Сыновья омыли Абд аль-Мутталиба и завернули
его в погребальный саван. Были наняты лучшие плакальщицы Мекки; разделившись
на две группы в синих, траурных платьях, с лицами, покрытыми следами крови и
красного сока дерева саккуры, они начали несмолкаемый плач-диалог над телом
покойного, сопровождаемый профессионально осторожными, но эффектными самоистязаниями.
Зрелище было ужасное, вопли и рыдания рвали душу; делалось все, чтобы
подчеркнуть трагедию смерти, усугубить, насколько возможно, горе близких,
вызвать у зрителей и слушателей ответные непроизвольные слезы и рыдания. И
профессиональные вопленицы в конце концов овладевали аудиторией, к их плачу
вскоре присоединялись не только родственницы покойного, но даже совсем
посторонние женщины, которые рыдали не над усопшим, а над собственной судьбой,
оплакивали неизбежную смерть свою и своих близких. Тот, кто когда-нибудь
слушал, как голосят в наших деревнях над телом покойника, знает, какое тяжелое
чувство безысходной тоски, отчаяния и боли охватывает при этом впечатлительных
людей, особенно детей. По-видимому, языческий похоронный обряд арабов всегда
производил на Мухаммеда мучительное и болезненное впечатление; во всяком
случае, в свое время он строго запретит и профессиональных воплениц и
самоистязания над телом покойного...
...Тело Абд аль-Мутталиба положили на
похоронные носилки, и процессия двинулась через весь город туда, где за
городской чертой, близ дороги, была уже выкопана глубокая могила, в боковой
стенке которой сделали специальную нишу высотой около метра. В эту нишу
поместили покойника, положив вместе с ним меч, лук и стрелы, после чего могилу
засыпали и устроили над ней невысокий холмик из земли. Над могилой разбили специально
принесенную глиняную посуду. Рядом с ней вбили кол, к которому привязали
верблюдицу, заставив ее предварительно опуститься на колени. Голову верблюдицы
повернули назад и закрепили при помощи уздечки;
в таком положении ее оставили умирать над
могилой от голода и жажды. Могилу полили водой, чтобы на ней росла трава, и
помолились о том, чтобы дожди чаще орошали могилу.
Так Абд аль-Мутталиб получил для своей загробной
жизни все необходимое — оружие, посуду и верблюдицу. Его глубокую могилу с
нишей не могли разрыть шакалы;
он не был придавлен землей и мог сесть в
своей нише, если бы ангелы опустились к нему и захотели с ним побеседовать.
Впрочем, мы не знаем, какие представления о загробном мире были у
арабов-язычников. Подобные могилы с нишей впоследствии были узаконены исламом,
который и распространил идею об ангелах, с которыми неучтиво разговаривать
лежа. Но сам обряд погребения свидетельствует, что какие-то верования о загробной
жизни бытовали среди арабов и в доисламские времена.
Похороны Абд аль-Мутталиба были завершены
обильной тризной, в которой приняли участие не только члены клана Хашим, но и
вожди всех остальных ведущих кланов Мекки, а для Мухаммеда начался новый период
жизни под покровительством Абу Талиба.
Глава
4
Отрочество и юность
Абу Талиб — дядя и новый опекун Мухаммеда
Как бог учил Мухаммеда благопристойности
Путешествие в Сирию
Предания пустыни
Встреча с монахом Багирой
Война Фиджар и участие в ней Мухаммеда
Конфедерация добродетельных
Мухаммед начинает самостоятельную жизнь
Какая разница между святыми и пророками
Абу Талиб, новый глава многочисленных «сынов
Хашима», хотя и унаследовал почетную и не лишенную выгоды должность
распределителя налога в пользу неимущих паломников (заведование священным
колодцем Замзам перешло к его брату Аббасу), никакой религиозностью, достойной
быть отмеченной в преданиях, не отличался. Он вел энергичную деловую жизнь,
типичную для довольно крупного торговца того времени, которому много времени
приходится проводить в деловых поездках и нередко самому возглавлять караваны.
Клан представлял собой и нечто похожее на акционерное общество, и «сыны Хашима»
принимали иногда посильное долевое участие в торговых операциях Абу Талиба, во
всяком случае наиболее зажиточные.
Абу Талибу приходилось много времени уделять
и общественным обязанностям, связанным с его положением главы клана. Эта
«должность» не просто перешла к нему по наследству — старший сын Абд
аль-Мутталиба должен был зарабатывать уважение большинства хашимитов, а для
этого требовались определенные личные достоинства, в первую очередь
рассудительность, уравновешенность, доброжелательное отношение к членам своего
клана, готовность защищать их интересы и беспристрастно участвовать в
разрешении споров и тяжб, возникающих внутри клана. Наконец, нужно было
пользоваться достаточным авторитетом в глазах влиятельных мекканцев. Пост
главы клана требовал от него и достойного поведения в личной, семейной жизни,
и 'уважения к освященным временем обычаям курайшитов. Абу Талиб в глазах своих
соплеменников и был человеком не только состоятельным, но и почтенным и
добропорядочным.
Свои обязанности опекуна восьмилетнего
Мухаммеда, приходившегося ему племянником, Абу Талиб выполнял вполне
добросовестно. Конечно, и речи не было о том, чтобы учить Мухаммеда читать и
писать — большинство курайшитов было неграмотными, обучение стоило дорого, и
грамоте учили тех, кому она могла существенно пригодиться в дальнейшем.
Мухаммед, сирота и фактически неимущий, несомненно, не относился к числу тех
мальчиков, которых стоило обучать грамоте; это было очевидно не только для его
опекуна, но и для самого Мухаммеда — в будущем ни ему, ни его соратникам и в
голову не приходило упрекнуть Абу Талиба за то, что вверенный его опеке
племянник не получил никакого образования.
Обучение Мухаммеда, как и большинства его
сверстников, сводилось к играм и посильному участию в занятиях взрослых.
Мальчики играли преимущественно в войну, и к таким играм взрослые относились с
полным уважением, снабжая детей игрушечными луками, копьями и мечами, так как
это были не только игры, но и необходимая для каждого мужчины военная
подготовка, обучение трудному и сложному ратному делу.
Утверждают, что во время одной из детских игр
Бог проявил свою заботу о том, чтобы будущий пророк уже в детстве вел себя
пристойно. Мухаммед и другие мальчишки строили из камней крепость или дворец.
Камни они переносили в своих джуббах — халатах из тонкой ткани с узкими
рукавами, — которые они поснимали. Так же поступил и Мухаммед, и интересная
игра шла своим чередом, как вдруг кто-то невидимый отвесил ему весьма
чувствительный шлепок и приказал: «Надень джуббу!» Мухаммед тотчас послушался
и, приведя в порядок одежду, стал таскать камни на спине, в то время как его
сверстники, нимало не смущаясь, продолжали щеголять нагишом.
Участие в занятиях взрослых позволяло
Мухаммеду постепенно научиться всем тонкостям торговли: умению обращаться с
товарами, взвешивать их и измерять, упаковывать и хранить, различать их
качество и ценность по признакам, которые кажутся незаметными или несущественными
человеку несведущему. Торговые занятия требовали также искусного обращения с
животными, в основном верблюдами, от заботливого и умелого ухода за которыми
часто зависел не только успех торговых экспедиций, но и сама жизнь купца.
Мекка не была захолустьем. Прибытие и
отправление караванов, кочевники, стекавшиеся в священные месяцы огромными
толпами, шумные ярмарки, на которых публично состязались поэты, — все это
делало жизнь в городе яркой и оживленной. Дети и подростки не были изолированы
от взрослых. Соблюдая требуемые обычаем скромность и уважение к старшим,
Мухаммед мог присутствовать и при обсуждении важнейших общественных дел, и при
спорах на религиозные и моральные темы, и при рассказах о торговых
путешествиях, о приключениях в далеких странах, о преданиях старины и обычаях
разных племен и народов.
В отличие от нашего времени и нашей
цивилизации, взрослые меньше стыдились некоторых сторон своей жизни, в том
числе и интимной, и перечень вопросов, «не предназначенных для детских ушей»,
был в ту эпоху значительно короче. В результате переход от детства к юности, а
затем к жизни взрослого человека не сопровождался таким количеством
разочарований, конфликтов и душевных потрясений, как в наше время, совершался
более гладко и естественней. Поэтому можно смело утверждать, что, живя общей
жизнью со взрослыми, ребенок действительно получал полное «образование»,
становился всесторонне подготовленным к дальнейшей самостоятельности.
Отсутствие по-настоящему близких и любящих
его людей должно было рано приучить Мухаммеда к сдержанности в проявлении
своих чувств, способствовать ранней изоляции его внутреннего мира, вырабатывать
привычку оставаться наедине со своими мечтами, мыслями и наблюдениями.
Впрочем, и буквально наедине с самим собой
Мухаммеду приходилось бывать часто — лет с девяти-десяти он считался уже
достаточно взрослым, чтобы пасти скот не только в ближайших окрестностях Мекки,
но и на удаленных от города пастбищах. Там он нередко проводил несколько дней
в полном одиночестве, присматривая за верблюдами, овцами и козами, и,
по-видимому, одиночество не очень тяготило его. Насколько это было благотворным
для его духовного развития, сказать трудно, но сам Мухаммед, который
впоследствии говорил, что «все пророки в детстве пасли стада», очевидно,
усматривал какую-то связь между пастушескими обязанностями и даром пророчества.
Если Мухаммед и был довольно замкнутым
подростком, его никак нельзя было назвать угрюмым. Очень быстро он завоевал
симпатию Абу Талиба, который, как некогда Абд аль-Мутталиб, полюбил его, стал
относиться к своему племяннику с большим вниманием и теплотой, чем это
требовалось от него просто как от опекуна и главы всех хашимитов. Очевидно, уже
в детские годы Мухаммед был наделен способностью привлекать к себе симпатии
людей, с которыми его близко сталкивала судьба, вызывать в окружающих довольно
благожелательное и уважительное к себе отношение. Сперва это была его кормилица
Халима, затем дед Абд аль-Мутталиб и, наконец, его дядя Абу Талиб.
Несмотря на эти счастливые свойства
характера, отрочество и юность Мухаммеда не были столь уж радостными и
светлыми. Неизбежная невнимательность и равнодушие окружающих, раннее осознание
своего положения бедного родственника, которому и в будущем не на кого
надеяться, не только требовали от него сложного искусства не уронить в таких
условиях своего достоинства, но и больно ранили самолюбие, оставляли в душе
много горечи. Сам Мухаммед о своем детстве и юности говорил впоследствии просто
и предельно лаконично:
«Я был сиротой».
В возрасте двенадцати лет Мухаммед, если
верить преданиям, совершил свое первое длительное путешествие. Абу Талиб
снарядил очередной караван для отправки в Сирию. Мухаммед страстно мечтал о
подобной поездке, но не решался просить об этом. В самый последний момент,
однако, когда Абу Талиб собирался уже сесть в седло, мальчик не выдержал и стал
так горячо упрашивать своего опекуна взять его с собой, что Абу Талиб наконец
сжалился и, несмотря на то что Мухаммед был еще мал для длительной и опасной
поездки, разрешил ему сопровождать караван. Конечно, Мухаммед ехал не
пассажиром, а помощником, обязанным выполнять посильную для своих лет работу.
Путь каравана шел на северо-запад, мимо
Ясриба и Табука в Южную Сирию. Мухаммеду и его спутникам предстояло перевалить
через горные цепи Хиджаза, пересечь степи и каменистые полупустыни плоскогорья
Недж и, дойдя до границ Палестины, свернуть на север, к Дамаску. Здесь они на
несколько дней попадали в пределы песчаной Сирийской пустыни.
Караваны верблюдов движутся медленно,
примерно со скоростью пешехода, покрывая за час четыре-пять километров. Днем, в
период невыносимого полуденного зноя, приходилось делать на несколько часов
привал, Много времени отнимало поение животных: вокруг сравнительно редких
колодцев и источников обычно нельзя было найти ни клочка травы, и на ночь
останавливались вдали от колодцев, там, где верблюды могут не только отдохнуть,
но и попастись.
По-видимому, дорога в один конец—
протяженностью почти в полторы тысячи километров — занимала около двух месяцев,
а все путешествие, с учетом остановки и Сирии, продолжалось почти полгода.
За время этого долгого путешествия от колодца
к колодцу, от оазиса к оазису, по долинам пересыхающих в летнее время горных
потоков и речек, через территории многих кочевых племен перед Мухаммедом
медленно проплывали разнообразные ландшафты его родины — Аравии, Какими бы ни
казались чужеземцу эти выжженные палящим солнцем каменистые степи и
полупустыни. с редкой и скудной растительностью, эти мрачные горы, лишь местами
покрытые кустарником, — для арабов родные края были прекрасными. Даже в наши
дни богатые аравийские шейхи, живущие в городском комфорте, возвращаются
иногда под конец своей жизни в родные горы и степи, прекраснее которых для них,
очевидно, нет ничего на земле...
Степи и горы, лежавшие на пути каравана, были
свидетелями и участниками подлинных и легендарных событий глубокой древности.
Красные жилы гранита, выступающие на склонах диких гор, не просто причудливое
чередование кристаллических пород — это кровь Авеля, убитого своим братом,
проступила сквозь землю, чтобы, окаменев, вечно напоминать о первом на земле
неслыханном злодеянии.
Мрачные, безжизненные долины были населены не
только племенами джиннов и гулей — в некоторых из них некогда происходили
ужасные события, и даже днем, при ярком свете солнца, такие места внушали
суеверный страх, как нехорошие, опасные для человека, проклятые навечно. Об одной
из таких долин, лежащих на пути каравана, Мухаммед впоследствии упомянул в
Коране. В ней некогда жило племя «потерянных» арабов — гигантского роста
самудиты, впавшие в грубое и отвратительное идолопоклонство. К ним был послан
пророк Салих, чтобы обратить их на путь истинный. Самудиты потребовали от него
чуда в качестве подтверждения пророческой миссии и всемогущества того Бога, от
имени которого он пророчествует, причем чуда по своему заказу: пусть-де из
горы выйдет беременная верблюдица и тут же разрешится от бремени. По горячей
молитве Салиха Бог сотворил это чудо, и на глазах у самудитов гора разверзлась,
и из нее вышла требуемая верблюдица, родившая вскоре верблюжонка. Но и чудо не
убедило нечестивых самудитов, и только некоторые из них уверовали в единого
Бога, проповедуемого Салихом. С этими уверовавшими пророк удалился, оставив
самудитам верблюдицу и предупредив их, что, если они причинят животному вред,
их постигнет небесная кара. А верблюдица была не простая — если она
наклонялась, чтобы напиться, то уже не отрывалась от воды, пока не исчерпывала
источник до дна; но с этим недостатком самудиты еще могли мириться, так как она
молока давала столько, что его хватало на все племя. Хуже было то, что ее
боялись другие верблюды и убегали с пастбища при ее приближении, из-за чего
скоро у самудитов начались недоразумения с соседними племенами. Тогда самудиты
решили убить ее, уповая на то, что от божьего гнева их спасут пещеры, в которых
они обитали. Убив верблюдицу, когда та вернулась с пастбища, они тотчас
забрались В свои пещеры, где, чувствуя себя в полной безопасности, беспечно
позажигали огни. Но Бог судил иначе — небо и земля содрогнулись от страшного
грохота, и к утру все самудиты были найдены мертвыми, племя было уничтожено
полностью, а место, где они жили и совершили святотатство, навеки проклято.
Только входы в пещеры самудитов до сих пор чернеют на склонах гор — правда, по
свидетельству очевидцев, пещеры эти небольшие и гиганты в них поместиться не
могли, но это уже детали...
Много интересного и полезного можно услышать
во время долгих привалов, при свете костра, который приятно согревает — ночи в
пустынях холодные.
Хорошо ехать на верблюде тому, кто привык к
такому способу передвижения. Нужно только научиться немного покачиваться в такт
равномерному шагу верблюда и привыкнуть к этой непрерывной качке. Со спины
верблюда видно далеко, в сухом, прозрачном воздухе все предметы имеют четкие
очертания, находящиеся на горизонте горы кажутся совсем рядом. Покачивание
верблюда не вгоняет в сон, сидя на верблюде, хорошо думать, читать стихи,
петь.
В Южной Сирии, куда прибыл караван Абу
Талиба, как-то незаметно кончалась Аравия и начиналась Византия, которая для
арабов того времени продолжала оставаться страной ромеев, Римом — крушение
Западной Римской империи под натиском варваров было для них несущественным, а
различия между греками и собственно римлянами — второстепенными. В соседних с
ними странах все оставалось по-прежнему — в этих районах со времен Александра
Македонского преобладала греческая культура, и перенесение столицы из Рима в
Константинополь (в котором, заметим, арабы бывали) ничего не меняло.
В Византии к концу VI века уже прочно и
окончательно победило христианство греческого (православного) толка, и
государство не терпело в своих пределах ни язычников, ни еретиков. Исключение
составляли только пограничные районы, где военные соображения часто заставляли
мириться и с теми и с другими. Южная Сирия и была таким пограничным районом,
где спокойно проживали не только арабы-монофизиты и арабы-язычники вассального
Гассанидского княжества, но и великое множество всевозможных сектантов.
Обстоятельство немаловажное, так как, согласно преданиям, именно в эту поездку
произошел первый контакт Мухаммеда с христианством. И когда-то вопросу, с кем
же встречался Мухаммед — истинными последователями Христа или с людьми, сугубо
заблуждавшимися, чудовищно извратившими святую веру, — придавалось очень
большое значение. Ах, если бы Мухаммед вовремя познакомился с учением святой
равноапостольской церкви, вздыхали иные христианские писатели, как знать,
может, было бы на земле одной религией меньше и одним христианским святым
больше! Сейчас этот вопрос не является столь актуальным; очевидно, что если
Мухаммед и был знаком с православием, то только как с одним из вариантов учения
христиан, с учением, принятым одной из распространенных сект. Кроме того, с
основами христианского учения можно было познакомиться, не покидая Мекку, а
богословских тонкостей, едва ли очень интересных и существенных для «неспециалистов»,
не знало и большинство христиан.
То, чего не увидишь в Мекке, — это культ,
обрядовая сторона христианства, величественные храмы и торжественные
богослужения, лики святых, глядящие огромными очами с икон греческого письма,
стройные церковные хоры, причудливые и роскошные облачения высших сановников
церкви и аскетизм монахов, замкнувшихся в праведной жизни за стенами
монастырей. Согласно легенде, с одним из таких монахов встретились Абу Талиб и
его спутники неподалеку от города Басры.
Здесь Абу Талиб обычно останавливался для
послеполуденного отдыха у стен монастыря, в одной из келий которого жил монах
Багира. Багира, неоднократно видевший Абу Талиба, никогда с ним прежде не
заговаривал. Поэтому Абу Талиб был очень удивлен, когда на этот раз, как
только караван сделал привал, Багира вежливо пригласил всех в свою келью —
отдохнуть и разделить с ним трапезу.
«Я приготовил еду для вас, о люди племени
Курайш, и хочу, чтобы вы пришли ко мне все, знатные и незнатные, свободные и
зависимые», — сказал Багира.
Абу Талиб и его спутники, оставив Мухаммеда
под деревом присматривать за поклажей (они посчитали его слишком юным для такой
чести), отправились в гости к монаху. Но Багиру, собственно, интересовал только
Мухаммед — из таинственных и мудрых книг, которыми обладали христиане, он знал
о скором появлении нового великого посланника Бога и, что самое важное, знал
точные его приметы. Еще когда караван приближался к монастырю, Багира из окна
своей кельи увидел, что над ним движется небольшое облако, которое бросает тень
на одного Мухаммеда. Когда караван остановился под деревом, произошло чудо —
облако тоже остановилось над Мухаммедом, а ветви дерева сплелись над ним,
чтобы тень была гуще. По этим знамениям
Багира понял, что перед ним будущий посланник Бога.
Ни на ком из пришедших к нему курайшитов он
не увидел знаков божественной избранности и добился, чтобы позвали Мухаммеда.
Когда трапеза закончилась, он осторожно стал
расспрашивать Мухаммеда о его жизни, в том числе о содержании его снов, и еще
больше укрепился во мнении, что перед ним будущий пророк.
Далее Багира самым подробнейшим образом осмотрел
Мухаммеда и обнаружил, что описание, данное в таинственных книгах, полностью
совпадает с внешним видом стоящего перед ним подростка. Особенно убедительно
выглядела «печать пророчества», поставленная на Мухаммеде с самого рождения, —
это было крупное, величиной с грецкий орех. родимое пятно на спине, между
лопатками. Когда же. Багира узнал, что Мухаммед сирота, что тоже было
предсказано, у него не осталось ни малейших сомнений в его божественной
избранности. Он наказал Абу Талибу скорее увезти племянника, которому
предопределено великое будущее, обратно в Мекку и тщательно оберегать его.
Абу Талиб послушался Багиру и быстро отвез
Мухаммеда в Мекку, естественно закончив сперва все свои торговые дела в Сирии.
Между прочим, впервые упомянутая в этой
легенде «печать пророчества» действительно существовала, и Мухаммед не только
охотно ее показывал любопытным, но и сам искренне верил, что это не просто
большое родимое пятно, а таинственный знак, своего рода тавро, которым Бог,
верховный пастырь, пометил его, подобно тому как арабы метят свой скот.
В остальном эта легенда интересна главным
образом тем, что в ее основе мог лежать реальный факт контакта Абу Талиба и его
спутников с каким-либо христианским проповедником, «ловцом душ человеческих»,
для которого подросток-язычник являлся самым перспективным объектом проповеди,
не рассчитанной на немедленный успех. Эта легенда, несомненно, предназначена
для арабов, так как ссылка на таинственные, полные глубочайшей мудрости книги
христиан, в которых содержится подробное предсказание будущего, для самих
христиан звучала неубедительно — христиане чаще были склонны наделять
подобными книгами восточных мудрецов, обладателей неведомых христианскому миру
тайных познаний. Не случайно к колыбели Христа первыми поклониться приходят с
далекого Востока волхвы, которым тоже были известны чудесные знамения и которые
после этого навсегда исчезли в глубинах своей неведомой родины.
Продолжительное и увлекательное путешествие,
безусловно, должно было обогатить любого двенадцатилетнего подростка огромным
количеством ярких и навсегда запоминающихся впечатлений. В данном же случае
путешествие совершил отнюдь не «любой» подросток, а Мухаммед, вся последующая
жизнь которого показала, что он с детства был исключительно и своеобразно
одаренным человеком, способным тщательно и причудливо перерабатывать и
использовать в своем творчестве все знания и впечатления, которые ему, человеку
неграмотному, удавалось получить каким-либо путем. Обыденная и ничем не
примечательная поездка приобрела важное значение только потому, что в ней
участвовал не кто-нибудь, а Мухаммед. Не надо забывать, что это Мухаммед на спине
мерно идущего верблюда пересек горы Хиджаза, плоскогорье Неджда и пески
Сирийской пустыни, Мухаммед слушал легенды, которые рассказывали на привалах,
Мухаммед видел разнообразную пеструю жизнь встречавшихся на пути оазисов,
Мухаммед побывал на окраинах самой высокоцивилизованной страны того времени —
Византии. И только поэтому утомительная и скучная, в общем, торговая поездка
Абу Талиба превратилась в чудесное и исторически значительное событие. Впрочем,
эта поездка имела и важное, но сугубо прозаическое значение для Мухаммеда — он
получил ценный урок вождения караванов, что ему очень пригодится в дальнейшем.
Мухаммеду было лет пятнадцать, когда
закончилась война Фиджар, которую арабские историки назвали нечестивой войной,
так как она качалась в священные месяцы. Зачинщиком выступило племя кинана,
верный союзник курайшитов. Кинаниты напали на караван, который из Йемена,
находившегося под контролем Персии, направлялся в обход Мекки к берегам
Евфрата; охраняли караван люди из племени Кайс Айлан. Как только ки-наниты
разгромили караван по дороге в Таиф, курайши-ты тотчас же выступили к ним на
помощь. Решающая битва с кайситами и их союзниками произошла близ Таифа.
Мухаммед ничем не прославился в бою, он был
простым оруженосцем своих дядек, собирал и подавал им стрелы. Но это было,
безусловно, важное событие в его жизни — он видел настоящую крупную битву,
участвовал в ней, наблюдал, как разные люди ведут себя в минуту опасности и
перед лицом смерти, усваивал на практике этику и мораль войны, когда убийство
«чужих» становится героическим и похвальным поступком, а захват их имущества —
благородным подвигом.
Арабы не умели и не любили сражаться в строю,
для этого им не хватало прежде всего дисциплины. Поэтому сражение
превращалось, по существу, в совокупность отдельных единоборств; к концу битвы
обычно хорошо было известно, кто кого убил, кто кого ранил, кто проявил
смелость и сообразительность, а кто нерешительность и трусость. Такая манера
вести бой позволяла безошибочно судить о личной воинской доблести каждого
араба.
Участие в войне, как и участие в отдельном
сражении, было делом добровольным, но не пожелавший идти на войну араб
рисковал покрыть свое имя несмываемым позором, если у него не было на то
уважительных (в глазах соплеменников) причин. Только достаточно богатые
сражались верхом — у большинства не было средств содержать лошадей; всадники
получали в два-три раза большую долю добычи, чем пешие воины. Предводителю
полагалась четверть всего захваченного. Отличившиеся воины также имели право на
большую часть добычи, чем те, кто сражался плохо. Вообще, дележ редко обходился
без споров, и часто еще в разгаре сражения отдельные воины прекращали бой и
устремлялись за трофеями, если им казалось, что победа уже обеспечена; иногда
это кончалось сокрушительным разгромом увлекшихся мародерством победителей.
Бой, в котором участвовал Мухаммед, близко
затрагивал интересы всех мекканцев, которые дружно отправились на войну
вместе со своими союзниками и сражались упорно. Кайситы были достойными
воинами, и к середине дня казалось, что победа склоняется на их сторону.
Однако к вечеру мекканцы все-таки одолели своих врагов и нанесли им решительное
поражение. Трофеи поделили, пленных отпустили за выкуп, а с побежденными
вскоре подписали соглашение, по которому йеменцам путь через земли племени Кайс
Айлан был закрыт, а кайситы становились союзниками Мекки, монополизировавшей в
результате войны Фиджар торговлю с Ираком.
Победа в войне Фиджар не помешала дальнейшему
обострению отношений внутри самой Мекки, где примерно в это же время наиболее
зажиточные кланы сумели запретить приход в город йеменских караванов. Тем
курайшитам, кто не имел достаточно средств, чтобы вести самостоятельную
торговлю с Йеменом, эта мера была крайне невыгодна, так как лишала их
возможности покупать йеменские товары в самой Мекке и перепродавать их дальше.
В числе пострадавших оказался и клан Хашим, к которому принадлежал Мухаммед.
Перед лицом подобной эгоистической политики богатых семей, все меньше
считавшихся с племенной солидарностью, более бедные кланы решили объединиться и
заключили договор о конфедерации, которая получила название Конфедерация Фудул
— Конфедерация Добродетельных. В нее вступали кланы Хашим, аль-Мутталиб
(потомки двоюродного деда Мухаммеда), Зухра, Тайм, аль-Харис и Асад, которые поклялись
совместно давать отпор любому, будь он мекканец или иногородний, кто совершит
враждебные действия против членов союза. По словам Мухаммеда, он был
свидетелем того, как в доме Абдаллаха, сына Джудана, был подписан этот
исторический для Мекки договор, который соблюдался в течение многих
десятилетий и сыграл немаловажную роль в жизни самого пророка. Мухаммед считал
договор о создании Конфедерации Добродетельных прекрасным примером
справедливости и солидарности и говорил, что он не променял бы его на любое
число прекрасных верблюдов и, даже будучи пророком, охотно подписал бы его.
Примерно к двадцати годам Мухаммед начал совершенно
самостоятельную жизнь, без формальной опеки со стороны Абу Талиба. К этому
времени обстоятельства, не зависящие от самого Мухаммеда, полностью определили
его род занятии — он был человеком, сведущим в торговле, умел водить караваны,
но не имел достаточно средств, чтобы вести самостоятельные торговые операции.
Поэтому он вынужден был наниматься к более зажиточным торговцам в качестве
приказчика, проводника караванов или торгового агента. По словам арабских
историков, Мухаммед отличался прекрасным характером, честностью и
добросовестностью, был добрым соседом и вообще всяческим образцом совершенства.
Впрочем, его профессия действительно требовала от человека и ума, и
сообразительности, и честности, и верности своему слову, и безукоризненной
заботы о вверяемых под его ответственность товарах, а раз дела Мухаммеда шли
хорошо, значит, люди ему доверяли, и у нас нет основания не верить тому, что
он был в глазах мекканцев человеком безукоризненной репутации, вполне справедливо
заслужившим прозвище Правдивый, которым якобы наградили его курайшиты.
О духовной жизни Мухаммеда в этот период мы
не знаем фактически ничего. По его собственным словам, он вел жизнь
добропорядочную и целомудренную и Бог сохранял его от всех грехов и пороков
идолопоклонства. Впрочем, божественное вмешательство потребовалось всего
дважды за весь период юности Мухаммеда. О первом эпизоде Мухаммед якобы
рассказывал так.
Однажды он пас скот на холмах, окружавших
Мекку, вместе с одним юношей-курайшитом, когда у него возникло желание
провести ночь в городе, подобно тому «как поступали другие молодые люди». Юноша
согласился присмотреть за его скотом, и Мухаммед отправился в Мекку,
руководимый подобным греховным желанием. «Когда я дошел до первого дома, —
рассказывал Мухаммед, — я услышал звуки тамбуринов, и мне сказали, что здесь
только что сыграли свадьбу. Я сел, чтобы понаблюдать (за дальнейшим течением
праздника, во время которого подвыпившие женщины не всегда вели себя
целомудренно), но Бог оглушил меня, и я сразу уснул, и спал, пока меня не
разбудило солнце. Я вернулся к своему товарищу и в ответ на его вопросы рассказал,
что со мной произошло».
Тем же способом Бог пресек и вторую попытку
юноши пуститься в легкомысленные приключения, после чего, по свидетельству
Мухаммеда, у него никогда больше не возникали греховные побуждения.
Почему легенды не приписывают Мухаммеду тех
дьявольских искушений, героическая борьба с которыми украшает жизнь
многих христианских святых? Наиболее естественное объяснение сводится,
по-видимому, к тому, что особых искушений просто не было, а Мухаммед, как
человек правдивый и искренний, не собирался заниматься приписыванием себе
несуществующих подвигов. Его авторитет мог быть достаточным, чтобы и у других
пропало желание фантазировать на эти темы. Следует также иметь в виду, что
существует глубокое различие между святыми и пророками. Святые становятся святыми,
совершая разнообразные подвиги веры, и чем глубже первоначальная пропасть
греха, в которой они находились, тем больше их заслуги, тем более достойны они
уважения и почитания. Пророки же, по широко распространенному у семитических
народов представлению, чаще всего просто избираются за какие-то присущие им от
рождения достоинства Богом, который и проявляет активную заботу о чистоте своих
избранников Святым может стать в принципе любой человек, а пророческий дар —
это свойство, от человеческой воли не зависящее.
Мухаммед должен был вступать в жизнь с
твердым убеждением, что, хотя он не менее благороден по своему происхождению,
чем самые знатные курайшиты, и обладает большими, чем они, нравственными
достоинствами, «путь наверх» ему фактически закрыт навсегда — в Мекке уже
давно восторжествовали нравы торгового города, где влияние и уважение
определялись прежде всего богатством, а не честью и благородством. Для бедных
закрывалась дорога к выгодным предприятиям, и Мухаммед, унаследовавший
ничтожное имущество, мог «выбиться в люди» только благодаря счастливой случайности.
Глава
5
Хадиджа
Мекканские богоискатели — ханифы
Почему потребовалась новая религия
Влияние иудаизма и христианства
Шансы на избранничество
Зовы
Ночные молитвы Мухаммеда
Посты
Нравственная чистота Мухаммеда
Предложение богатой вдовы Хадиджи
Второе путешествие в Сирию
Свадьба Мухаммеда
Мухаммеду шел двадцать пятый год. Четыре года
самостоятельной жизни внешне ничего не изменили в его судьбе — он все так же
пас стада, нанимался погонщиком верблюдов, выполнял торговые поручения.
Репутация человека честного и дельного за ним упрочилась, и к его услугам
охотно прибегали не только его дядья и другие хашимиты, но и зажиточные
торговцы из других кланов. Свои собственные небольшие средства, доставшиеся
ему по наследству, Мухаммед тоже пускал в оборот, но прибыль была ничтожной и
состояние его не увеличивалось. Никаких шансов разбогатеть у него не было.
Во внутреннем его мире протекали в эти годы
скрытые от посторонних взглядов сложные перемены; они привели к усилению и
углублению того интереса к религиозным проблемам, который обнаруживался у
Мухаммеда и раньше.
Повышенный интерес к религиозным вопросам был
вообще характерен для жизни «священного города», куда со всех концов Аравии
стекались паломники. На рубеже V и VI веков этот интерес принял четкие формы
богоискательства, и предания сохранили для нас имена многих мекканцев,
посвятивших себя критике существующих культов и созданию новых религиозных
концепций. Такой сдвиг умонастроений не был случайным — город переживал тяжелый
общественный кризис.
Племенные законы продолжали действовать
неукоснительно, но соблюдались они все более формально, дух племенной
солидарности улетучивался, законы утратили абсолютный авторитет и уже не почитались
священными. В жизни все больше руководствовались принципом:
«Кто богат, тот и силен, кто силен, — тот и
прав». Те, кто были богаты, считали, что все идет как надо, все правильно и
все справедливо. Они ссылались на традиционный фатализм арабов-кочевников —
ведь и в кочевом племени одни были бедны, а другие богаты, одному повезло, а
другому нет. Ничего не поделаешь — рок, судьба, да и боги, между прочим, знают,
кого наделять богатством, а кого оставлять ни с чем. По этой логике, так или
иначе, выходило, что богатые одновременно и самые достойные жители Мекки,
которых нужно всячески уважать и которым нужно добровольно подчиняться.
Большинство же мекканцев, оттесненное
богачами от участия в выгодной торговле, чувствовало, что происходит что-то не
то, что настали какие-то смутные и несправедливые времена. При кочевой жизни
судьба щедро сеяла несправедливость — один рождался здоровым и сильным, другой
хилым и слабым; одному везло— смерть щадила его домочадцев и его скот, а на
другого сыпались несчастья. И само племя переживало превратности судьбы:
засуха, падеж скота и голод сменялись годами процветания и достатка, поражения
— удачными набегами, приносившими богатую добычу. Но земля была общей, и
несправедливости судьбы не переходили из рода в род, из поколения в поколение.
Всегда оставалась у человека надежда, что завтра та же судьба улыбнется ему,
что его личные усилия плюс удача круто изменят все к лучшему. И действительно,
кочевая жизнь изобиловала примерами резких и внезапных поворотов судьбы, что
не только оправдывало фатализм, но и питало чувство уверенности, что путь
наверх — к славе, богатству и власти — открыт для каждого.
Не то было в Мекке. Город жил торговлей, и
торговля была тем «пастбищем», которым владело номинально все племя курайшитов.
И это-то «пастбище» богатые семьи постепенно захватывали в свои руки, сгоняли с
него более слабых соплеменников, заставляли их служить себе. Не судьба и рок не
позволяли человеку подняться от бедности к богатству, занять достойное место в
обществе, а алчные и богатые Абд Шамсы, Науфалы и Махзумы: крепко взяли они
все дела в свои руки, так крепко, что, как бы ни поворачивалась фортуна, богачи
останутся богачами, а бедняки бедняками.
Перемены, вызванные стремительным переходом
от традиционного племенного строя к ярко выраженному классовому обществу,
порождали в сердцах большинства мекканцев чувства уныния и отчаяния. Для людей,
мыслящих старыми понятиями, жизнь становилась просто непереносимой — унылой,
бессмысленной, унизительной и нелепой. Так или иначе, нужно было выработать
такое миропонимание, которое позволяло бы человеку и в условиях социальной
несправедливости ощущать ценность и осмысленность жизни, вернуло бы ему утраченное
чувство радости жизни.
Само собой разумеется, что в VI веке нашей
эры новая идеология могла быть только религиозной. Созданием ее и занимались
богоискатели, которых арабы называли ханифами.
Мухаммед относился с большим уважением к
исканиям ханифов, в учениях которых древние арабские легенды и культы
причудливо и произвольно переплетались с идеями единого Бога и личного
бессмертия человека, близкими иудаизму и христианству. Рассудок подсказывал
бесчисленное множество различных решений, всевозможные сочетания религиозных
идей и понятий, которые казались равно справедливыми и одинаково вероятными.
Очевидно, посредством одних только логических рассуждений найти истину было
невозможно.
Для религиозных поисков издревле существовал
другой путь — путь самоуглубления, погружения во внутренний мир, управления своими
эмоциями и мыслями. Чем больше преодолевал человек свою животную и
эгоистическую природу, чем больше он приближался к миру сверхчувственному, тем
быстрее этот сверхчувственный мир сам приходил к нему на помощь, и постепенно
или сразу, как бы вдруг, открывались все истины, все знание. А вместе с этим
абсолютным знанием человек, между прочим, приобретал неописуемое могущество и
власть над землей и небом, над людьми и духами, такую власть, что даже,
казалось бы, непреложные законы действительности, в которой он жил, начинали
зависеть от его воли, и по его слову останавливалось солнце, двигались горы,
камни превращались в золото, джинны и гули подчинялись любому его приказанию. И
люди, те самые люди, которые дотоле относились к будущему избраннику с пренебрежением,
которые кичились своей силой, умом и богатством, начинали благоговеть перед
ним, любить его и страшиться.
Слава на земле и счастливое бессмертие на
небесах — вот награда тому, кто добьется любви Бога. Так пророк Муса (Моисей)
из сироты и подкидыша, из пастуха-заики превратился в пророка всемогущего
Бога, посрамил египетского фараона с его бесчисленным войском и стал духовным
пастырем и вождем своего народа. Он протягивал руку — и воды Красного моря
расступались перед ним, он ударял в землю посохом — ив пустыне начинал бить
источник пресной воды, и люди его племени, умиравшие от жажды и усомнившиеся в
его могуществе, вновь склонялись перед ним, вновь прославляли его.
А пророку Сулайману (Соломону) Бог ниспослал
невиданную на земле мудрость, рассказы о которой сохранились до сего дня. И
сделал его царем над его народом, и дал ему баснословное богатство, и самых
красивых женщин, и славу. Милостью Бога Сулайман понимал язык зверей и птиц, и
даже джинны служили ему беспрекословно.
Ближе всех по времени из прославленных
пророков жил Иса, (Иисус) посланный проповедовать любовь, милосердие и истинную
веру. Как только не преследовали его люди, как только не насмехались над ним!
Но Бог посрамил гонителей и насмешников, и когда нечестивцы задумали распять
Ису на кресте, не позволил его мучить и казнить, а вырвал его из их рук и живым
перенес на небо.
Много чудесного совершали пророки по воле
богов и всегда, всегда торжествовали над своими врагами и гонителями! Разве
можно их сравнивать с колдунами и гадателями, которые служат духам, а не богам?
Много ли они могут? Напустить на какого-нибудь человека болезнь и смерть,
предсказать будущее, истолковать значение сна — на большее их демоны не способны.
Заманчиво заслужить милость небес, стать
избранником богов — от одной мысли об этом дух захватывает! Сотни лет уже
прошли со времени последнего пророка, и много сведущих и мудрых людей считают,
что скоро появится новый посланник. Насара ждут, что сам Иисус спустится с неба
и установит на земле царство справедливости и счастья. Яхуди ждут мессию —
избавителя своего народа от притеснений. И некоторые ханифы допускают, что
придет новый пророк, через которого Бог снова пошлет людям точное знание
истинной и неискаженной веры — потому что, как ни стараются, не могут ханифы
решить, что такое человек, зачем живет он на земле, как он должен жить, как
поклоняться богам, чтобы заслужить счастье на земле и вечную жизнь на небе.
Ну не смешно ли ему, Мухаммеду, погонщику
верблюдов и пастуху, задумываться о подобных вещах? Кто он такой, чтобы боги
захотели говорить с ним? Хотя, если подумать хорошенько да сопоставить
кое-какие обстоятельства, получается не так уж смешно и нелепо...
Как-никак он один из самых знатных курайшитов
— прямой потомок Кусая, а курайшиты — это уж всякий знает! — самое благородное
племя. Насара и яхуди называют и курайшитов и кочевников агарянами, потомками
Исмаила и Ибрахима. Про его отца, Абдаллаха, рассказывают, что боги признали
его угодной для себя жертвой, а потом остановили занесенную над ним руку и
взяли себе другую жертву. Все случилось прямо как некогда с Ибрахимом и
Исмаилом — сперва Бог приказал Ибрахиму заклать Исмаила, а потом заменил
Исмаила бараном. Но ведь решение принести Исмаила в жертву было уже принято,
Ибрахим имел твердое намерение выполнить его, так что в определенном и высшем
смысле жертвоприношение все же состоялось. Поэтому и говорят: «...принесенный
в жертву Исмаил». Получается, что он, Мухаммед, сын двух людей, принесенных в
жертву Богу, — Исмаила и Абдаллаха. Случайно ли это?
Его сиротство... Пророк Муса тоже был
сиротой, подкидышем, чужие люди его вырастили. Пророка Исмаила Бог приказал
отцу в пустыню изгнать. А у Исы вообще не было отца — его родила непорочная
дева Марйам, Бог своим словом зародил жизнь в ее утробе, не хотел, значит,
чтобы у его избранника был отец. Выходит, что пророкам как бы и не полагается
иметь отцов, чем-то они мешают. И его, Мухаммеда, сироту, боги не оставили на
произвол судьбы — не погиб он, не захирел.
А в детстве, когда у Халимы жил, те двое в
белом... Он и сейчас помнит, как лежал на спине, и это чувство страшного холода
внутри, на сердце. Добрая Халима тогда ужасно перепугалась, заметалась, не
знала, то ли его от солнечного удара лечить, то ли заклинания против злых духов
выкрикивать. Ну, насчет солнечного удара — это неправда — он бы просто сознание
потерял, не видел бы так ясно тех двоих, в белом. Хотя жара была редкая...
Появились и исчезли. Может, и злые духи, спорить против этого не приходилось,
такое часто с людьми случается.
Ведь и потом бывало. Нет, видеть он больше
никого не видел, а вот голос слышал — ясно и отчетливо. «Мухаммед!» —
оглянешься — ни души кругом, тишина. Даже страшно сделается — кто зовет, что
хочет сказать? Почему не продолжает? Может, он недостаточно чист?
Молится он часто, любит молиться, особенно по
ночам — легче сосредоточиться, целиком уйти в молитву. Проведя часть ночи в
молитве — иногда для этого ходил в Каабу, — утром просыпался бодрым, совершенно
выспавшимся, с хорошим настроением. Но на вопросы, как нужно молиться, когда,
кому, какими словами, сколько раз в день, ответа не было, а стало быть, не было
и уверенности, что делаешь именно то, что нужно.
Подобно ханифам соблюдал традиционные посты —
три раза в год, в течение сорока, девяти и семи дней от зари до зари не
принимал ни крошки пищи, ни глотка воды. Особенно трудно не пить в жару целый
день — жажда мучает невыносимо, даже голова начинает кружиться. Зато
пересилишь себя — приходит награда:
гордое чувство исполненного долга, чистоты.
Иногда сам себе назначал пост — на три дня, на пять дней. Пробовал Мухаммед не
есть ни днем, ни ночью несколько суток, как делали некоторые отшельники-насара,
но почувствовал, что богам такой пост неугоден — после него слабость, плохое
настроение, и работать во время такого поста невозможно.
Мухаммед в эти годы отличался деятельным
характером, он не был мечтателем, настроение у него, как правило, было бодрое.
Но иногда, правда очень редко, нападала на него вдруг, без всякого повода,
глубокая тоска. Тогда, захватив с собой небольшой запас пищи и воды, уходил он
в безлюдные окрестности Мекки и там проводил несколько дней в полном уединении
— молился, размышлял, вслушивался в себя, часами бесцельно бродил по пустыне,
выжженным солнцем холмам или неподвижно сидел, погруженный в свои думы. И в
конце концов тоска проходила, и он возвращался в Мекку — жизнерадостный,
приветливый, энергичный, спокойный — такой, каким привыкли его видеть всегда.
От ханифов перенял Мухаммед и практику религиозных
омовений — нельзя являться перед лицом Бога, становиться на молитву грязным и
нечистым — это неуважение к всевышнему, грош цена такой молитве.
Идея чистоты особенно полюбилась Мухаммеду.
Уже в молодости он отличался крайней опрятностью — одет чисто, сам аккуратно
зашивал и штопал свой плащ. Его длинные каштановые волосы, спадавшие на плечи,
были всегда аккуратно причесаны, так же как молодая волнистая бородка и густые
усы. Вообще, за волосами Мухаммед ухаживал особенно тщательно, не только всегда
держал их в чистоте и порядке, но и смазывал благовониями — миррой, розовой
водой, настойками благоухающих трав.
Внешняя чистота и опрятность нравились
Мухаммеду не только сами по себе, стремление к чистоте носило отчетливо
религиозный оттенок, распространялось им, как и другими ханифами, и на нравственность.
Поставил себе цель по возможности всегда говорить правду. Избегал пить вино,
никогда не играл в азартные игры. Не ходил любоваться плясками знаменитых
мекканских куртизанок — греческих и персидских рабынь и местных уроженок, великих искусниц петь и играть на
лютне, белокожих, не опаленных солнцем пустыни красавиц с насурмленными бровями
и выкрашенными в черный цвет деснами, никогда даже нога его не ступала на порог
этих мекканских гетер.
Увлечение Мухаммеда ханифством, естественно,
отдалило его от сверстников, и друзей у него не было. Зато люди старшего
поколения относились к нему с уважением: молодость молодостью, но не так уж
приятно видеть, как твои сыновья пьют, ночи напролет проводят за азартными
играми, тратят деньги на продажных развратниц. Тем более что ханифство
Мухаммеда нисколько не было вызывающим, никого не оскорбляло. Он строго и с
полным благоговением выполнял все религиозные обряды курайшитов — приносил
положенные жертвы, с молитвами обходил вокруг Каабы, прикасаясь к Черному
камню, совершал семикратный бег между холмами ас-Сафай и аль-Марвай, поражал
камнями идолов в долине Мина. Все эти традиционные обряды совершал он публично,
на глазах у всех и вместе со всеми, размышления же о религии, молитвы, искания
Мухаммеда никому известны не были — о них он даже ни с кем не говорил. Да и
вообще в этот период вопросы веры не были главным или наиболее существенным
интересом его внутренней жизни, это был скорее второстепенный мотив, одно из
увлечений, не более.
В 595 году на Мухаммеда, как на способного
торгового агента, обратила внимание богатая мекканская негоциантка Хадиджа —
вдова, пережившая двух мужей, женщина почтенная и всеми уважаемая. Торговлю она
вела с помощью приказчиков, которые получали не твердо установленную плату, а
определенную долю прибыли. Хадиджа через своего раба Майсура предложила Мухаммеду
отвезти ее товары в Сирию, продать их там и, закупив греческие и персидские
изделия, доставить их обратно в Мекку. Посоветовавшись с Абу Талибом, Мухаммед
принял предложение Хадиджи и второй раз за свою жизнь отправился с небольшим
караваном в Сирию, примерно по той же дороге, по которой он ездил подростком.
Но сейчас на нем лежала ответственность за судьбу торговой экспедиции —
впрочем, Хадиджа послала вместе с ним и своего верного и преданного раба
Майсура, человека опытного, способного помочь дельным советом, да заодно и
присмотреть за новым приказчиком.
Мухаммед и его спутники (кроме Майсура
караван сопровождало пять — семь погонщиков верблюдов) выступили из Мекки при
полном вооружении, с мечами, копьями и луками, — кругом царил мир, у курайшитов
со всеми племенами, по территории которых проходил путь в Сирию, существовали
договоры о союзе и охране караванов, но полную безопасность это, конечно, не
обеспечивало.
До Сирии добрались без всяких приключений.
Остановился Мухаммед, как и в прошлый раз, не доходя Дамаска, на самой границе
Византии — права торговать беспошлинно по всей империи ромеев у курайшитов не
было. Не спеша осмотрелся, у надежных людей разведал про цены в Дамаске, Петре,
Пальмире и в Газе, что на берегу Средиземного моря, и в самом Константинополе,
богатейшем городе мира, столице. Отблагодарив надежных людей подарками, не
торопясь стал торговать. Так пекся о выгоде, как будто свое кровное добро продавал,
а не Хадиджи, и за все сумел взять хорошую цену. На вырученные деньги также не
спеша и с толком накупил Мухаммед ромейских товаров, которые хорошо идут на
мекканских ярмарках: отличного качества ножи и мечи, пестрые красивые ткани,
медную посуду, бусы, серьги, кольца, ручные и ножные браслеты — из позолоченной
бронзы, из цветного стекла, но сделанные с полным пониманием вкусов арабских
женщин; здесь эти безделушки были дешевы, а дома, в оазисах и пустынях,
ценились. Теперь — скорее обратно в Мекку, все довезти в сохранности, за все
отчитаться.
За месяц, проведенный в Сирии, на многое
Мухаммед насмотрелся, немало узнал нового и про страну ромеев, и про ее
верования. По-гречески говорить он не умел, на базарах обходился несколькими
десятками греческих и сирийских слов, а больше жестами и восклицаниями — для
торговых операций этого вполне хватало, но на отвлеченные темы на таком языке
не разговоришься. Выручали арабы, жившие здесь испокон веков, язычники и
насара, знали они про ромеев все досконально.
Страна ромеев — богатая страна. Уже на юге
Сирии кончалась бесконечная пустыня и начинала земля зеленеть лугами и
пастбищами, ухоженными полями и прекрасными садами, обильно напоенная влагой,
густо заселенная. А дальше к северу вообще никаких пустынь нет, сплошной
зеленый ковер, рай для животных и людей, не надо рыть глубоких колодцев, беречь
каждую каплю воды — в течение всего года падают с неба дожди, текут
непересыхающие реки. И замечательный порядок кругом — из конца в конец страны
может идти купец со своими товарами почти безоружный, дороги безопасны, шайки
разбойников — редкость, а у жителей городов и сел и в мыслях нет промышлять
грабежом или убийством, это для них грех, случись такое с кем, его же соседи и
родственники побегут доносить на него властям, еще и ловить помогут.
По всей огромной стране, населенной
разноязычными народами, один закон, потому что у всех людей — одна вера,
близкая ханифам вера в единого Бога, вечного и вездесущего, творца мира и
звезд, и солнца, и луны, и человека, Бога-судью, видящего все поступки и
помыслы человека, каждый его шаг, этот Бог после смерти человека, в вечной
загробной жизни воздаст каждому по заслугам — праведных наградит вечным
блаженством в раю, злых и порочных отправит на вечные мучения в ад. И вера эта
не просто унаследована от глубокой древности, а поведана людям самим Богом
через пророков, чтобы никто не мог усомниться в ее истинности. Слова Бога, его
приказы и повеления тщательно собраны и записаны, чтобы ни злой умысел, ни
плохая память, ни небрежность не могли исказить их. Не могли-то не могли, а
все-таки выходит, что изрядно уже исказили насара, эти люди писания, свою веру.
Даже о последнем из пророков, Иисусе, каждый рассказывает по-своему, и при этом
все ссылаются на священные книги, друг друга обвиняют в подделках и искажениях.
Все сходились на том, что родила Иисуса
непорочная дева Мария по слову Бога. Все соглашались, что Иисус был пророком,
но дальше шла путаница. Не могли договориться о том, кто был Иисус — сам Бог,
принявший человеческий облик, сын Бога, богочеловек или человеко-бог? Погиб он
на кресте или был взят живым на небо? И сколько же богов все-таки признают
насара? Начинают свой символ веры словами: «Верую во единого Бога...», а потом
тут же оказывается, что веруют и в Бога-отца, и в Бога-сына, и в святого духа,
и в деву Марию. Целое семейство богов, оказывается, на небесах. И Бог,
всемогущий и милосердный, оставляет своего посланника без всякой помощи,
позволяет мучить и истязать его, спокойно смотрит на то, как предают его
позорной смерти на кресте! Тот самый Бог, который говорил: «Иди, не бойся, я с
тобой, ни один волос не упадет с твоей головы без моей воли...»
Отталкивающее впечатление производили на
Мухаммеда и ненависть насара к человеческому телу, нелепая идея умерщвления плоти
как похвального и богоугодного деяния. Получалось так, что Бог, наделивший
человека потребностью есть, пить, любить, все это не то не одобряет, не то
запрещает. И почему Богу нравится, если человек предстает перед ним на молитве
грязным, нечесаным, вонючим?
В этом отношении вера яхуди правильнее, чище,
у яхуди действительно Бог единый, возвышенно-духовный, без всяких троиц,
сыновей Бога и божеств женского пола, вроде девы Марии. И тоже вера их — прямо
от Бога, через пророков, они тоже люди писания. Кстати, насара — и они этого не
отрицают, — почитают мудрые книги яхуди как священные, божественные.
Вера для Мухаммеда воплощалась в укладе
жизни, а жизнь ромеев производила на него отталкивающее впечатление. Насквозь были
пропитаны ромеи рабской психологией, уже и не понимают, что значит быть свободным,
чувствовать себя человеком. На три четверти лишенные чести, наполовину
утратившие человеческое достоинство. Ходят ссутулясь, вечно куда-то бессмысленно
и озабоченно торопятся, лица измученные. Готовы пресмыкаться перед сильными и
издеваться над слабыми. Нет ни спокойствия, ни уверенности в себе. Вместо
гордости — кичливость. Сами себя не уважают — чувствуют, что не за что. Любые
налоги будут платить, любые унижения глотать, только бы позволили им жить.
Самый нищий, грязный и неграмотный бедуин по сравнению с ними — шейх.
На войну идут по приказу, из-под палки, а
сражаются неплохо, потому что своих начальников боятся больше, чем врага, да за
деньги. А по своей воле никто воевать не пойдет — останутся сидеть по домам,
сдадутся без боя. Не будь регулярных войск, с десятком бедуинов можно захватить
любое село, а с сотней — любой город, пусть там живет хоть десять тысяч мужчин,
способных носить оружие. Да, богата и могущественна страна ромеев, а все
держится на волоске: ударить посильнее — и рухнет...
Не к арабам посылались пророки яхуди и
насары, не на арабском языке проповедовали они — все это чужое.
Конечно, и в Сирии, и по дороге не обошлось
без чудес — но чудес каких-то неинтересных и незначительных - все больше
различные варианты на тему об ангелах, бросающих тень на Мухаммеда, но так
деликатно, что сам Мухаммед этого не замечал, а окружающие видели все — и тень
и ангелов. Видели, но почему-то молчали, даже Мухаммеду постеснялись сказать.
В Мекку возвратились благополучно.
Мухаммед во всем отчитался Хадидже, передал
ей все привезенные товары. Хадиджа их быстро распродала, и оказалось, что
полученная прибыль намного превышает обычную. Мухаммеду заплатила Хадиджа щедро
и справедливо, вдвое больше договоренной суммы, и с тех пор стала охотно
давать ему торговые поручения.
Хадиджа, которой, согласно традиции, было
сорок лет, как уже говорилось, была богата, богатство ей досталось от второго
мужа, умершего незадолго до описываемых событий. Была она женщиной умной и
решительной, и ни родственникам мужа, ни отцу, зарившимся на ее имущество,
распоряжаться им не позволила. И своей судьбой тоже. Очевидно, положение женщин
в торговой Мекке не было столь уж бесправным. Во всяком случае, не всех и не
всегда. Как уж у нее это получалось — неизвестно, но Хадиджа никому собой
помыкать не давала.
Мухаммед произвел на Хадиджу самое хорошее
впечатление — и своим умом, и характером, и безукоризненной честностью. Ее раб
Майсур, сопровождавший Мухаммеда в Сирию, отзывался о нем с большим уважением.
Ее племянник Чузима, близко знавший Мухаммеда, считал его человеком, верным
своему слову.
Сорок лет — не старость, а Мухаммед был молод
и красив. Хадиджа полюбила его. Хадидже нужно было замуж — не только для того,
чтобы устроить свою семью, иметь дом. Нужен ей был и заступник, защитник ее
самой и ее богатства — главным образом не от чужих людей, а от собственных
родственников. То, что Мухаммед беден, ее не смущало — вполне достаточно, что
богата она, Хадиджа. В некотором отношении это было даже к лучшему — и после
замужества Хадиджа не собиралась терять свою независимость, твердо намеревалась
не допустить в своем доме ни других жен, ни наложниц. В ее годы это довольно
сложно, но если муж беден, то все решается почти само собой — у него просто не
будет средств, чтобы обзаводиться другими женщинами.
Однако все эти мотивы — второстепенные, может
быть даже и не мотивы, а лишь побочные житейские обстоятельства, в целом
благоприятные. Главное же — Хадиджа полюбила Мухаммеда, что, учитывая все его
достоинства, никого не удивило.
Удивился лишь сам Мухаммед, когда посланный
Хадиджей раб Майсур завел с ним разговор о браке.
— Почему бы тебе не жениться, Мухаммед? —
спросил Майсур.
— У меня нет средств, — ответил Мухаммед с
полной искренностью: именно по этой причине Абу Талиб отказался выдать за него
свою дочь Фахиту.
— Так. Ну а если бы тебе сделала предложение
богатая женщина, да к тому же красивая и знатная?
— Кто же это? — спросил Мухаммед, понимая,
что вопрос Майсура не праздный.
— Хадиджа.
— Не может быть! — с сомнением в голосе
воскликнул Мухаммед, одновременно и пораженный и обрадованный. Очевидно, на
такой счастливый поворот судьбы он не рассчитывал.
Майсур тотчас же передал Хадидже, с какой радостью
Мухаммед отнесся к ее предложению. Тогда Хадиджа позвала Мухаммеда к себе в дом
и сказала:
— Сын моего дяди! Мы — родственники; ты
правдив, у тебя хороший характер, тебя уважают. Я хотела бы видеть такого
человека, как ты, своим мужем. Было бы хорошо, если бы мы поженились.
Когда Мухаммед говорил Майсуру, что он не
женится из-за отсутствия средств, это вовсе не означало, что он совершенный
бедняк, за которого не выдадут ни одной порядочной девушки, или что он не
сможет прокормить семью. Богатство и бедность — понятия относительные. На брак
с женщиной из зажиточной мекканской семьи рассчитывать он действительно не мог,
но среди менее обеспеченных курайшиток найти себе жену Мухаммеду было нетрудно.
Кроме того, за сверстников Мухаммеда, обладавших таким же, как и он, достатком,
охотно отдавали своих дочерей кочевники — они жили в такой нищете, что для них
Мухаммед сам являлся богачом. Однако ни на брак с обедневшей курайшиткой, ни на
брак с бедуинкой Мухаммед пойти не мог. Подобная женитьба окончательно и
бесповоротно закрыла бы перед Мухаммедом путь к успеху и богатству,
отказываться от которых он, очевидно, не намеревался.
Хадиджа была богата, и именно поэтому
Мухаммед, ни минуты не колеблясь, с радостью принял ее предложение. Женитьба
на ней нисколько не уязвляла и его чести — Хадиджа пользовалась хорошей
репутацией и отличалась не менее благородным происхождением, чем Мухаммед, —
она была дочерью Хувайлида, прямого потомка прославленного Курайша в девятом
колене, и ее мать Фатима происходила от Курайша; и ее бабушка со стороны матери
тоже происходила от того же Курайша — большее курайшитство, а стало быть, и
благородство даже трудно себе представить.
Вопрос о браке был решен, оставалось лишь
выполнить традиционные формальности.
Мухаммед сообщил о предложении Хадиджи своим
дядьям Абу Талибу и трем другим оставшимся к тому времени в живых сыновьям Абд
аль-Мутталиба — Хамзе, Аббасу и Абд аль-Уззе. Все они полностью одобрили выбор
Мухаммеда, от души порадовались свалившемуся на него счастью, и Хамза отправился
вместе с Мухаммедом к Хувайлиду просить руки Хадиджи.
Хувайлид ни за что бы не согласился на этот
брак, в результате которого богатство Хадиджи навсегда уплывало из его семьи,
если бы от его согласия что-либо зависело. Но Хадиджа уже уведомила его, что ее
решение окончательно и бесповоротно, никакие его уговоры и просьбы не помогли,
и Хувайлиду оставалось только разыграть роль доброго отца. Утешением ему
служило лишь то, что выбор Хадиджи мог бы быть и хуже — что ни говори, в
родстве с хашимитами не было ничего зазорного.
Хамзу и Мухаммеда отец Хадиджи встретил со
всей полагающейся вежливостью, внимательно выслушал просьбу Хамзы и
благосклонно дал свое согласие. Потом Хувайлид и Хамза пришли к соглашению о
приданом — Хувайлид щедро выделил в приданое своей дочери все то имущество,
которым та фактически владела; хашими-ты давали за Мухаммеда двадцать укийа
золота — примерную стоимость двадцати верблюдов. Итак, в полном соответствии с
патриархальными традициями всемогущие главы семей решили участь молодых:
молодые — Мухаммед и Хадиджа — безропотно подчинились их воле.
Свадьбу сыграли в доме Хадиджи, гостей —
главным образом бесчисленных родственников Мухаммеда и Хадиджи — не скупясь
угощали вином, мясом, фруктами и сладостями. У ворот дома зарезали верблюда и
мясо его роздали бедным. Музыканты играли на тамбуринах, рабыни Хадиджи
веселили гостей темпераментными танцами.
Среди родственников Мухаммеда самым почетным
был, конечно, Абу Талиб, умный и сдержанный глава хашимитов, тонкий дипломат,
но, увы, не очень удачливый купец. В своей речи он осыпал похвалами Мухаммеда
и Хадиджу, пожелал им счастья и обильного потомства: да, и обильного
потомства, хотя невесте было уже сорок лет — на свадьбах такие детали замечать
не полагается. Пожелание обильного потомства было сделано в традиционной форме
— «с сыновьями, но без дочерей»;
рождение дочерей если не трагедия, то
все-таки большая неприятность, хорошим людям такого не пожелаешь.
Вторым по своему влиянию среди родственников Мухаммеда
был надменный и самоуверенный Абд аль-Узза, самый богатый среди хашимитов.
Рядом с ним возвышался Хамза — знаменитый на всю Мекку силач, неустрашимый
воин, ярый идолопоклонник и большой любитель выпить. Аббас, четвертый и самый
молодой дядя Мухаммеда, был всего лишь на два года старше своего племянника,
что не мешало ему пользоваться всеобщей известностью как в самой Мекке, так и
далеко за ее пределами — он унаследовал от Абд аль-Мутталиба надзор за колодцем
Замзам и снабжением паломников водой — каким путем удавалось курайшитам
извлекать доход из этой почетной должности — если учесть, что воду давали
бесплатно, — никому сейчас неясно, и, однако, точно известно, что это
безобидное занятие давало небольшую, но постоянную прибыль.
На почетном месте среди гостей сидела
кормилица Халима — и она приехала из далеких саадитских степей полюбоваться
своим молочным сыном и порадоваться его счастью. Мухаммед щедро одарил ее —
домой со свадьбы Халима вернулась с сорока овцами, подарком не только очень богатым,
но и полностью отвечающим потребностям ее семьи.
Самым интересным лицом из родственников
Хадиджи, присутствовавших на свадьбе, был ее двоюродный брат Варака — бобыль и
богоискатель-ханиф, чуть ли не постоянно живший в ее доме.
В прошлом Варака немало поскитался по белу
свету, побывал и в Византии, и в Персии, и в Йемене. Он умел читать и писать и
слыл знатоком различных религиозных систем. Мухаммед, с его определенным
интересом к религиозным проблемам, Вараке очень понравился, и он, пожалуй
единственный среди родственников Хадиджи, сразу и безоговорочно одобрил ее
выбор. Рассказывают, что на свадьбе именно он, а не отец Хадиджи произнес
положенную застольную речь.
Если люди почтенные и доброжелательные
полностью одобряли заключенный брачный союз, то среди завистливых и
легкомысленных нашлось немало насмешников и циников, исподтишка отпускавших
шуточки в адрес двадцатипятилетнего жениха и сорокалетней невесты, которая в
буквальном, а не переносном смысле годилась ему в матери — арабские девушки
выходили замуж очень рано, и в десять — двенадцать лет их уже считали
невестами. Особенно должны были злословить сверстники Мухаммеда, почитатели
поэзии, из которых, отметим, почти каждый не задумываясь поступил бы точно так
же, как он, хотя поэтическим идеалам состоявшаяся свадьба вопиюще
противоречила.
В жизни любили и почитали богатство так, как
может его почитать и любить только купец, вынужденный изо дня в день, из года в
год покупать, продавать и обменивать товар с единственной целью получить хоть
ничтожную прибыль; купец, знающий, обязанный знать цену каждой вещи, для
которого богатство, и только богатство, — защита от всех превратностей судьбы,
а то и от голодной смерти — ибо нет у него ни земли, ни скота, ни ремесла,
которые могут его прокормить. А поэты презирали деньги и утверждали, что
богатое наследство лучше всего истратить на пиры с друзьями и любовь красивых
женщин — все равно молодость отцветет, жизнь пройдет, а над могилами расточителя и скряги насыплют
одинаковые холмики земли, имена их равно уйдут из памяти потомков, канут в
вечность.
В жизни женились по расчету, а поэты
воспевали любовь свободную, огненно-чувственную, непереносимые муки любви и
исступление страсти. Собственно, чувственную любовь они только и знали, а
накал страсти служнл для них единственным мерилом любви. Герои чахли и умирали
от неутоленной страсти, бледнели и падали без чувств от одного взгляда на
обожаемое существо. Впрочем, и у чувственной любви был свой предел — его
достигли мужчины одного из легендарных племен — неразделенную любовь они еще
могли какое-то время выносить, но от разделенной любви умирали тотчас же.
Объектами такой поэтической любви-страсти были юные прекрасные девы, с
огромными, как у газелей, глазами, и не менее прекрасные цветущие молодые
женщины. Любовь к этим красавицам и любовь с этими красавицами арабские поэты
воспевали неустанно и вдохновенно. А любовь к сорокалетним вдовам не воспевали,
как-то их это не вдохновляло, даже если вдовы были богаты. Мухаммед неплохо
знал арабскую поэзию, но не был ее особенным поклонником. Поэтов же определенно
не любил, с годами все больше и больше. Сознавал ли Мухаммед свою собственную
поэтическую одаренность — неизвестно.
Глава
6
Семья
Торговые неудачи Мухаммеда
Его любовь к Хадидже
Их отношения
Дети
Замужество дочерей
Перестройка Каабы
Засуха и голод
Мухаммед принимает в свою семью маленького
Али
Помощь Мухаммеда Халиме
Усыновление Зайда
Возврат к религиозным исканиям
Женитьба на Хадидже — этот внезапный поворот
в судьбе Мухаммеда — имела также неожиданные, непредусмотренные и едва ли
предсказуемые последствия.
Капитал Хадиджи не позволил Мухаммеду развернуться,
стать крупным торговцем. Не пришлось Мухаммеду снаряжать караваны в Сирию и Йемен,
к берегам Персидского залива и Средиземного моря, своими глазами увидеть жизнь
экзотических стран и народов.
Мухаммед делил участь других хашимитов, да и
не только хашимитов, которых верхушка мекканских богачей в конце концов
заставила понять, что экспортно-импортные операции, единственные для
курайшитов по-настоящему прибыльные, прекрасно обойдутся без них. Добились
этого мекканские магнаты постепенно и бескровно, и контроль над транзитной
торговлей был довольно простой — иноземных купцов в Мекку не допускали, все
товары покупали на местах через своих постоянных торговых агентов, доставляли
товары крупными партиями, экономя на перевозке и полностью покрывая
потребности рынка. Временным и нечувствительным для себя снижением цен они
могли спокойно разорить любого «чужака», вздумавшего с ними конкурировать.
Удачная поездка Мухаммеда в Сирию с товарами
Хадиджи была рискованной вылазкой, счастливо сошедшей ему с рук, почти
авантюрой, системой подобные экспедиции стать не могли, и Мухаммед вынужден был
полностью от них отказаться.
Оставалась торговля всем, что может
подвернуться в самой Мекке и на ярмарках — в Укказе, близ Таифа, и в долине
Мина, — приуроченных к священным месяцам. Своей лавки у Мухаммеда не было. Ему
приходилось большую часть дня толкаться на городском базаре в надежде с
некоторой выгодой для себя что-нибудь купить, продать или обменять — чаще всего
именно обменять: зерно на партию фиников, растительное масло — на шерсть.
Финики и шерсть, в свою очередь, шли на
обмен и продажу, отчего в конце концов могла получиться некоторая прибыль, а
могло и ничего не получиться. Такая торговля требовала беспредельного
терпения, немалого ума и смекалки, хорошего знания людской психологии и
отличной памяти. К середине дня из-за невыносимой жары деловая жизнь в Мекке
замирала, а вечером вновь оживлялась на несколько часов. Нередки были дни и
даже недели, когда торговля практически приостанавливалась — тогда можно с
чистой совестью и не ходить на базар, так как заранее известно, что ничего нового
в Мекку не привезли и никакие новые покупатели в ней не появились. А свои,
мекканцы, прекрасно знали дорогу к дому Мухаммеда, случись у них потребность
что-нибудь у него купить, занять или обменять.
Сколоченные за год довольно солидные партии
товара Мухаммед вез на ярмарки — приезжавшие кочевники запасались всем
необходимым надолго, покупали и для себя и для соплеменников, оставшихся дома.
На ярмарках торговцы неплохо зарабатывали, только, к сожалению, ярмарки
бывали редко — три-четыре в год, не больше: Мухаммед был одним из самых
настойчивых и трудолюбивых курайшитов, но сколько он ни старался, состояние его
и Хадиджи не росло, торговая деятельность едва покрывала текущие расходы семьи.
Уж слишком было их много, средних, мелких и мельчайших мекканских негоциантов,
— какие бы толпы паломников ни стекались в «священный город», разбогатеть на
торговле с ними было невозможно, совершенно немыслимо.
Вряд ли Мухаммед ожидал, что его женитьба на
Хадидже, не оправдавшая его надежды на настоящее богатство, может принести ему
большую и высокую любовь. Однако случилось именно так. Мухаммед полюбил
Хадиджу искренне и глубоко, на всю жизнь. Для него она стала самой прекрасной
женщиной. Единственной и неповторимой. В этом смысле любовь Мухаммеда и Хадиджи
вполне соответствовала тому поэтическому идеалу, который господствовал среди
арабов. Но не только соответствовала. В их отношениях осуществилось и то, что
было неизвестно и в какой-то степени чуждо гениальным арабским поэтам, —
красота и счастье гармоничного сочетания чувственной и духовной любви. Полное
доверие друг к другу. Глубокое уважение. Искренность.
Отношения с Хадиджей, так счастливо
сложившиеся, к вящему огорчению всех недоброжелателей и завистников, не были
простым даром судьбы, случайным совпадением темпераментов и характеров. В
большей мере они были сотворенными, активно созданными Мухаммедом и Хадиджей,
главным образом Мухаммедом. Его недаром считали человеком надежным и верным —
заключив брачный договор с Хадиджей, Мухаммед намеревался полностью выполнить
взятые на себя обязательства. С его точки зрения, любовь к Хадидже являлась
его непреложным нравственным долгом, так же как его нравственным долгом
являлась забота о ее всестороннем благополучии.
Атмосфера полной искренности, так способствующая
прочной дружбе и глубокому доверию, утвердилась в доме Мухаммеда также не
случайно — Мухаммед был убежден, что человек всегда должен стремиться говорить
правду и только правду, как бы его это ни пугало и как бы ему ни было это
тяжело. Говорить правду означало не только не скрывать своих поступков, что
сравнительно легко, но и не скрывать своих намерений, тайных и никому не
видимых движений души. В этой связи интересно, что «намерениям» Мухаммед
придавал едва ли не большее значение для оценки человека, чем его поступкам,
делам, и утверждал в дальнейшем, что «действия людей будут судимы по
намерениям» — положение, которое находится в противоречии с христианской
этикой, согласно которой, по образному выражению, благими намерениями выстлана
дорога в ад, и человека нужно судить не по словам, а исключительно по делам.
Мухаммед был неизменно верен Хадидже, что,
очевидно, целиком отвечало не только его взглядам (он считал, что
сладострастный взгляд, брошенный на женщину, которая не является женой, уже
прелюбодеяние, грех), но немало способствовало миру и спокойствию в его доме.
Уходя или уезжая надолго, Мухаммед всегда
сообщал Хадидже, когда он вернется — если его не было вовремя, Хадиджа
волновалась и отправляла своих служанок искать его по всему городу — к храму
Кааба и на рынки, туда, где под открытым небом собирались степенные мекканцы
обменяться новостями, посудачить о городских делах и политике,
пофилософствовать на религиозные темы. К ее беспокойству не примешивались никакие
уколы ревности — для них совершенно не было оснований, служанки не должны были
звать Мухаммеда домой, Хадидже нужно было только убедиться, что с ним ничего не
случилось, что он цел и невредим.
Неудивительно, что Хадиджа, нежно и преданно
любившая Мухаммеда, очень скоро признала его полное нравственное и духовное
превосходство. Она сумела не только окружить его вниманием и заботой, но и
стать его верным другом — самым близким, по существу, единственным другом,
способным все понять, разделить радости и тревоги, поддержать и ободрить в
трудную минуту. К религиозности Мухаммеда она относилась с искренним
уважением, никто не мешал ему молиться и поститься так, как он считал нужным.
После женитьбы Мухаммед поселился в доме
Хадиджи, который был расположен в северо-востоку от Каабы, в нижней части
Мекки, ближе к окраине ее, чем к центру. Хадиджа и после замужества осталась
полной хозяйкой всего своего имущества, что, впрочем, не вносило никакого
разлада в ее отношения с Мухаммедом. Варака, двоюродный брат Хадиджи,
ханиф-богоискатель, продолжал жить с ними на правах члена семьи, никому не
мешая и ни во что не вмешиваясь, он был целиком поглощен своими религиозными
заботами и проблемами. Две служанки-рабыни помогали Хадидже в хлопотах по
хозяйству. Мухаммед держал в доме петуха — птицу. наделенную таинственной
способностью приветствовать своим криком движение далеких звезд и каким-то образом
оберегающую дом от злотворности ночной темноты, от тех несчастий, которые, по
мнению Мухаммеда и других арабов, скрывает ночь. Кроме того, петухи видят
ангелов и своим пением оповещают людей об их приближении. «Если вы слышите
крик петуха, — советовал Мухаммед, — просите Бога о милости, потому что петух
увидел какого-нибудь ангела, а если услышите крик осла — ищите у Бога защиты
от зла, потому что осел увидел какого-нибудь дьявола».
При доме был «сад» — росло большое
абрикосовое дерево, в тени которого стояла легкая беседка, в некотором роде
роскошь в безводной и знойной Мекке, показатель зажиточности Хадиджи,
одноэтажный глинобитный дом которой в остальном был ничем не примечателен.
Сорокалетняя Хадиджа вряд ли рассчитывала и в
третьем браке испытать радость материнства. И тем не менее любовь и судьба
сотворили с ней небольшое, но вполне реальное чудо — наградили ее на закате
дней прямо-таки исключительной плодовитостью.
Первым, ко всеобщей радости, родился мальчик,
которого назвали аль-Касим, и казалось, пожелание, данное новобрачным на
свадебном пиру,— «с сыновьями, но без дочерей», начинает сбываться. В связи с
рождением сына мекканцы стали называть Мухаммеда новым именем — Абуль-Касимом,
отцом Касима; такое прозвище было и почетнее и приятнее, чем простое имя,
данное при рождении. Но радость была недолгой — года через два аль-Касим умер,
повергнув Мухаммеда и Хадиджу в глубокое горе.
После аль-Касима Хадиджа родила четырех дочерей
— Рукайю, Зайнаб, Умм Кульсум и Фатиму, а затем снова мальчика — его назвали
Абдаллах. в честь отца Мухаммеда, а может быть, и выражая этим именем
благодарность судьбе. Однако и предусмотрительно выбранное имя не помогло —
мальчик прожил еще меньше, чем аль-Касим, он жил так мало, что мекканцы не
успели наградить Мухаммеда новым почетным прозвищем. Та же участь постигла и
ат-Тахира, седьмого по счету ребенка и третьего сына Мухаммеда — он умер в
младенчестве, своим рождением на короткое время вселил надежду в сердца
Мухаммеда и Хадиджи, а затем угас, оставив после себя тоску и горе на долгие
годы. Мало сказать — на долгие годы — навеки, навсегда, ибо это был последний
ребенок, которого родила Хадиджа, она была по-прежнему красивой, цветущей и
здоровой, она по-прежнему пользовалась глубокой и чистосердечной любовью
Мухаммеда, но ее время рожать и кормить детей грудью истекло.
Для Мухаммеда это означало, что надежда иметь
сыновей не сбылась, сыновей у него не будет, почти наверняка уже никогда не
будет. Вновь судьба обошлась с ним жестоко и несправедливо, да, несправедливо,
ибо он ничем не заслужил такой немилости, такого несчастья и такого позора—не
иметь сыновей. Он слишком любил Хадиджу, чтобы привести в дом еще одну жену или
взять себе наложницу, у него и в мыслях не было так унизить и обидеть Хадиджу,
он не хотел этого, да, пожалуй, и не мог. Все-таки дом, в котором он жил, был
домом Хадиджи, и, рассуждая по совести, он не должен был распоряжаться в нем как
единовластный хозяин, это было бы несправедливо, неправильно.
Не надо думать, что страдания Мухаммеда из-за
отсутствия у него сыновей означали его нелюбовь или пренебрежение к родным
дочерям, которые вполне благополучно подрастали в его доме. Дочерей он любил,
относился к ним с нежностью и вниманием, охотно играл с ними и заботливо их
воспитывал. Он сумел прочно и навсегда завоевать преданность дочерей, добился
того, что они выросли духовно близкими ему людьми. Особенно это относится к
самой младшей дочери Мухаммеда, названной Фатимой в честь его бабки, матери
покойного отца и здравствующего Абу Талиба, и в честь матери Хадиджи — с ней
любовью и дружбой он оставался связанным до конца своих дней.
Хадиджа была богата, Мухаммед пользовался прекрасной
репутацией среди мекканцев, оба они отличались пресловутым благородством
происхождения, и когда пришло время сперва Рукайе, а потом Зайнаб и Умм Кульсум
уходить из-под родительского крова, никаких препятствий для их замужества не
возникло. За ними дали богатое приданое и выдали их не за кого попало — ушли
они в зажиточные, благородные и всеми уважаемые семьи. Рукайя и Умм Кульсум
вышли замуж за сыновей Абд аль-Уззы, стало быть, своим мужьям они приходились
двоюродными племянницами. К тому времени, когда дочери Мухаммеда подросли, Абд
аль-Узза сильно преуспел в делах, он был едва ли не самым богатым среди
хашимитов и недвусмысленно начинал претендовать на роль главы клана. Он был
женат на сестре Абу Суфиана, влиятельнейшего человека в Мекке, главы клана Абд
Шамс, в целом враждебного хашимитам и их союзникам по Конфедерации
Добродетельных. Отметим, кстати, что деда Абу Суфиана звали Омейя — поэтому
потомков его называли также Омейядами.
Зайнаб выдали замуж за племянника Хадиджи,
преуспевающего в делах представителя клана Абд Шамс.
С Мухаммедом и Хадиджей осталась лишь самая
младшая дочь — Фатима.
В 605 году, через десять лет после женитьбы
Мухаммеда, в Мекке произошло важное событие — курайшиты решили перестроить
Каабу, вернее не перестроить, а просто покрыть ее крышей. Но стены Каабы были
непрочными, годы, наводнения и пожары (случалось, что ткани, которыми
курайшиты «одевали ее», воспламенялись по чьей-либо неосторожности) серьезно
расшатали каменную кладку — под тяжестью крыши она просто обрушилась бы. Поэтому
ее волей-неволей нужно было предварительно разобрать, затем выстроить новые
прочные стены и только потом приступить к возведению крыши. Необходимость
предварительно разрушить храм сильно смущала курайшитов, из-за чего и весь
проект ее перестройки из года в год откладывался, пока внешние обстоятельства
не вынудили их наконец преодолеть свой благочестивый ужас. Каабу обокрали.
Ворам не пришлось даже взламывать запертую дверь, они просто перелезли ночью
через ее стену и спокойно унесли сокровища, подаренные храму богомольными
хаджиями.
Ограбление Каабы всполошило всю Мекку, и
вскоре усилиями добровольных детективов (напомним, что никакой полиции в
городе не существовало) часть похищенных сокровищ обнаружили у некоего
Дувейка. Дувейка судили и в соответствии с древним арабским законом отрубили
ему кисть правой руки; кроме того, по совету прорицательницы, его, уже не как
вора, а как осквернителя святыни, на десять лет изгнали из города.
Поговаривали, что в ограблении Каабы
участвовали еще трое курайшитов, в том числе и дядя Мухаммеда Абу аль-Узза,
но, если это и было правдой, улик против них не было, а не пойман — не вор: в
глазах большинства мекканцев они остались людьми с незапятнанной репутацией.
По счастливому совпадению примерно в это же
время недалеко от Джидды разбушевавшееся Красное море выбросило на берег
византийский торговый корабль и превратило его в груду отличного строительного
материала, который проживавший в Мекке плотник-египтянин брался с толком
употребить на перестройку Каабы.
Последним препятствием являлась ядовитая
змея, давно поселившаяся в Каабе и ставшая в некотором роде священной — днем
она спокойно выползала погреться на ее стенах и по отношению к людям вела себя
довольно вызывающе и даже агрессивно, однако никто не смел ее трогать. Эта змея
внезапно пропала — по словам очевидцев, ее якобы унес прилетавший неведомо
откуда коршун, возможно посланный самими богами в знак того, что намерение
курайшитов обновить Каабу им угодно; так, во всяком случае в благоприятном для
себя смысле, истолковали мекканцы исчезновение змеи, имевшей все шансы со
временем занять почетное место в их пантеоне.
Чтобы никто не мог в будущем претендовать на
исключительную роль в перестройке Каабы, ее решили строить сообща, всем миром,
для чего каждому достаточно влиятельному клану после некоторых пререканий
выделяли часть стены — интересно, что предания в перечне строителей Каабы не
упоминают сынов Хашима, очевидно, к этому времени их роль в жизни Мекки еще
больше упала и они вынуждены были примкнуть при строительстве к какому-нибудь
более влиятельному клану.
Каабу разобрали до самого фундамента и из
заранее заготовленных, грубо отесанных каменных блоков стали возводить ее
стены в точно таком же виде, как они были до этого. Работа продвигалась мирно и
благополучно, пока не наступила необходимость водворить священный Черный
камень на его традиционное место; тут строители перессорились, каждый клан
претендовал на эту честь и ни за что не соглашался уступить ее другим.
Насколько вопрос был важным, с точки зрения мекканцев, свидетельствует
поведение мужчин из кланов Абд ад-Дар и Ади — они принесли сосуд с кровью и на
глазах у всех опустили в него свои руки, поклявшись скорее умереть, чем
допустить установку Черного камня без их участия.
Дело явно зашло в тупик. Тогда самый старый
курайшит, всеми уважаемый за свое исключительное долголетие, предложил
довериться беспристрастности случая — обратиться за советом к первому человеку,
который войдет в ограду храма. Как уже догадывается читатель, этим человеком
оказался, конечно, Мухаммед — между прочим, еще одно свидетельство неучастия
его в перестройке Каабы. Внимательно выслушав тяжущиеся стороны, Мухаммед в
качестве третейского судьи предложил следующее решение проблемы — Черный
камень положить на большой кусок материи и, взявшись за нее, сообща поднять на
нужную высоту;
после этого он, Мухаммед, один поместит
Черный камень на приготовленное для него место. Курайшиты согласились с этим
исключительно мудрым решением — принесли кусок материи, Мухаммед положил на
него Черный камень, полномочные представители всех кланов, взявшись за его
края, подняли священный камень, и опять-таки Мухаммед выполнил заключительную
операцию — перенес его на стену. Таким образом, согласно преданиям, Мухаммед
сыграл самую почетную роль в перестройке Каабы. Хотя рассказу о Мухаммеде и
Черном камне набожные биографы пророка придавали очень важное значение, нам эта
история, должны сознаться, не внушает никакого доверия; и поскольку сам
Мухаммед никогда о ней даже не упоминал, у нас есть все основания считать ее
благочестивым вымыслом.
Во всяком случае, Каабу действительно
перестроили и впервые за ее историю покрыли плоской крышей, на которой с
большими удобствами разместились многочисленные идолы, теснившиеся дотоле
просто на стенах. С того времени прошло уже тринадцать веков, неоднократно
священную Каабу разрушали землетрясения, наводнения, пожары и руки нечестивцев,
но каждый раз ее восстанавливали почти в таком же виде; такой она остается и
поныне — строгий каменный куб с
вкрапленным Черным камнем — камень треснул, его
пришлось скрепить серебряным обручем.
Через несколько лет после обновления Каабы область
Мекки и окрестные районы Хиджаза пострадали от сильнейшей засухи. Посевы в
оазисах выгорели, скот кочевников не находил себе корма на скудных пастбищах, и
в стране начался голод. К этому времени торговые операции Мухаммеда сократились
уже до минимума, скота он не держал, все достояние его и Хадиджи хранилось в
виде ценностей. Поэтому обрушившееся на страну несчастье не затронуло его
семью, но мелкие мекканские торговцы пострадали очень сильно. В трудное
положение попал и Абу Талиб, обремененный многочисленной семьей.
Мухаммед решил помочь Абу Талибу, взяв на
воспитание кого-либо из его детей. Поступить так же он уговорил и Аббаса,
«богатейшего среди хашимитов», единоутробного брата Абу Талиба. Вместе они
отправились к Абу Талибу с предложением облегчить его от бремени многочисленной
семьи.
— Поступайте, как считаете нужным, — сказал
им находившийся в безвыходном положении Абу Талиб, — только оставьте мне Акила.
Акила, старшего сына, ему оставили; Аббас
увел к себе Джафара, второго сына Абу Талиба, а Мухаммед — самого младшего,
семилетнего Али. Предполагалось, что это временная мера и, когда дела Абу Талиба
поправятся, сыновья вернутся в его дом. Однако положение Абу Талиба так
никогда и не улучшилось. Мухаммед не усыновил Али, но он полюбил маленького
двоюродного брата как родного сына, а Али полюбил его больше, чем своего отца.
Голод поразил и племя Бану Саад, семья
кормилицы Халимы в очередной раз оказалась на краю гибели, а дочь ее попала в
рабство. Средства Хадиджи позволили Мухаммеду выкупить дочь Халимы из рабства и
помочь всей ее семье благополучно пережить период засухи.
Примерно в это же время в доме Мухаммеда появился
молодой араб-кочевник Зайд. Он попал в плен к союзникам курайшитов и то ли был
куплен Хадиджей, то ли просто достался на ее долю при общем дележе добычи.
Новый раб понравился Мухаммеду, и, заметив это, Хадиджа подарила ему Зайда.
Положение Зайда сразу же резко изменилось —
Мухаммед стал относиться к нему не как к рабу, а как к домочадцу и
родственнику и очень скоро сумел завоевать его любовь и преданность. Когда года
через два в Мекку прибыл отец Зайда, чтобы выкупить его из рабства и увезти с собой, Мухаммед предоставил
Зайду на выбор — уйти к родному племени без выкупа или остаться с ним,
Мухаммедом. Заид предпочел последнее и отказался уйти с отцом. Тогда
растроганный Мухаммед освободил Зайда из рабства и официально, в присутствии
трех свидетелей, усыновил его.
Али и Зайд в какой-то мере заменили Мухаммеду
сыновей, которых судьбе не угодно было послать ему. И тот и другой вошли в дом
с полного согласия верной Хадиджи и нискольно не нарушили гармонии, царившей в
семье Мухаммеда.
Мухаммеду шел тридцать восьмой год. Надежды
на богатство были давно оставлены, постепенно у него даже радикальным образом
изменилось отношение к богатству, из блага оно превратилось в своего рода
препятствие к нравственному совершенствованию, и он был уже близок к тому,
чтобы чистосердечно воскликнуть:
— О, Господи! Удержи меня в бедности при
жизни моей и позволь мне умереть бедняком...
Пока же в нем все больше укреплялась склонность
к умеренному аскетизму как наиболее полезному для человека образу жизни — он
считал, что «излишняя пища и питье умерщвляют сердце».
Занятия мелкой торговлей интересовали его все
меньше и меньше, настоящей жизненной необходимости, учитывая состояние Хадиджи,
в ней не было, она сохраняла лишь символическое и нравственное значение труда
вообще. По убеждениям Мухаммеда, человек обязан трудиться, не пребывать в
праздности, быть при деле.
Все, чего он достиг за эти годы, — хорошая
семья, на редкость дружная и сплоченная. Но Хадиджа старилась, сыновей не
было, дочери подрастали и уходили из дома. Через несколько лет уйдет и Фатима,
уйдут и Али, и Зайд, к которым он искренне привязался.
Наступит срок и покинет его верная и любящая
Хадиджа, навсегда покинет. Дом опустеет, ничего не останется ни от семьи, ни
от дома. А потом придут старость и смерть, окончится и его, Мухаммеда, жизнь,
прожитая умеренно и добродетельно, но существенно лишенная какого-либо
глубокого смысла, высокой и вдохновляющей цели.
Исподволь и постепенно стал возвращаться
Мухаммед к религиозным исканиям, прерванным женитьбой на Хадидже и семейными
заботами, все больше проникаясь убеждением, что никто не сказал лучше и вернее
поэта Лабида: «Знаю, что все суета, кроме Бога».
На этот раз поворот к религии был
окончательным, определившим всю его дальнейшую жизнь.
Глава
7
Подготовка к пророческой миссии
Жизнь в застывшем времени
Страх перед будущим
Поиски помощи в сверхчувственном мире
Сны Мухаммеда
Его припадки
Надежды и разочарования
Как Мухаммед готовился к общению с Богом
Идея самоочищения
Нравственные требования
Как и где он молился
Помощь верной Хадидже
Эпоха, в которую жил Мухаммед, отличалась от
многих более поздних эпох одним очень важным обстоятельством — полным и не
вызывающим ни у кого сомнений ощущением того, что весь мир, каким бы путем он
ни возник, пребывал настолько неизменным, что даже намека на какое-нибудь
поступательное движение невозможно было в нем уловить.
Вечными и неизменными были звезды и планеты,
небеса, вся Вселенная вокруг Земли.
Неизменной была Земля, населенная одними и
теми же растениями и животными, застывшая в своем однообразии. От века она
была покрыта горами и долинами, лесами, степями и пустынями, морями и реками.
В одних местах ее было холодно, в других — тепло. Реки могли высыхать и
появляться вновь, менять свое русло. Степи — превращаться в пустыни, а пустыни
— покрываться пышной растительностью. Моря могли затоплять часть суши и
возвращаться в свои пределы. Но во всем этом человек не видел ни
малейшегосмысла, все это было топтанием на месте, случайной перестановкой одних
и тех же готовых элементов. В конце концов число возможных комбинаций неизбежно
должно было исчерпаться, после чего уже начиналось чистое повторение ранее
существовавшего.
Неизменным был и человек. Он не имел истории.
То, что одни племена и народы сменяли другие, возникали и приходили в упадок разные царства-государства,
не было действительной историей, ничего при этом существенного не появлялось,
ничего такие пертурбации в жизни людей не меняли. Конечно, изменения
происходили, но они накапливались так медленно, что люди не замечали движения,
и им казалось, что его нет совсем. С древнейших времен все было раз и навсегда
изобретено — и земледелие, и скотоводство, и ремесла; казалось, что испокон
веков люди пользовались теми же орудиями труда, такие же дома строили, таким же
оружием воевали. Ничего нового изобрести и создать нельзя, можно лишь утерять
какой-нибудь древний секрет ремесла, а потом его снова найти.
Жизнь в условиях застывшего, неподвижного
времени нам даже трудно себе представить, настолько мы привыкли за несколько
веков к идее прогресса, прониклись убеждением, что будущее обязательно решит
все так называемые вечные вопросы и человек будет счастлив.
Люди, жившие в эпоху неподвижного времени, не
возлагали на будущее никаких особых надежд, наоборот, в будущее они смотрели со
страхом, так как по опыту своей жизни знали, что даже в ближайшем прошлом, в
детстве, было лучше — ярче зеленела трава, мир как-то был интереснее и
неожиданнее. Старики же определенно свидетельствовали, что в их прошлом было
еще лучше — и люди жили дольше, и молодежь была почтительнее, и справедливости
было больше.
Новое и хорошее воспринимались как понятия
взаимоисключающие. Хорошим могло быть только старое, и не просто старое, а
древнее, полузабытое, легендарное. Поэтому все крупные реформаторы облекали
новое в форму старого — даже спустя почти тысячу лет после описываемых событий
протестанты выступали против католицизма под лозунгом возврата к первоначальной
чистоте и простоте христианства, освобождения религии от тех искажений, которые
привнесены в нее временем. Арабские ханифы поступали точно так же — они считали,
что ищут ханифию, древнюю и почти забытую религию Ибрахима.
Науки и их методы были примитивны, а прогресс
очевидным для всех образом отсутствовал — стало быть, и в будущем от наук ждать
было нечего. Для людей, которые верили в существование Бога и по каким-то
непонятным особенностям своей психики не могли смириться с идеей
бессмысленности Вселенной и их собственной жизни, оставалась единственная
возможность — получить знание оттуда, свыше, из сверхчувственного мира, и,
конечно, не с помощью разума и чувственного опыта, а используя методы,
соответствующие этому сверхчувственному миру.
Задача не казалась неразрешимой и безнадежной
именно из-за неподвижности времени и совершенного отсутствия всякого намека на
прогресс. Раз все пребывает в неизменном виде, — значит, могут быть открыты и
основные принципы бытия, справедливые для всех веков и народов, принципы,
которые определяют единственно возможное и наилучшее поведение отдельного
человека, наилучшее устройство общества, сулящее самое близкое приближение к
возможному на земле счастью.
...Мы предприняли это пространное
отступление, чтобы показать, что в обращении Мухаммеда к религии была своя
логика. У него были все основания считать, что поставленная им задача имеет
единственно правильное решение, а избранные им методы безукоризненны.
О психологии религиозного творчества в
настоящее время известно неизмеримо меньше, чем о психологии художественного
или научного творчества, о которой мы практически ничего не знаем. Поэтому восстановить
шаг за шагом весь путь, пройденный Мухаммедом при создании религиозной
системы, невозможно. Очевидно лишь, что связь между усложнением социальной
жизни в Мекке и потребностью в новой, более совершенной религии им не
осознавалась, хотя атмосферу неудовлетворенности, глухого духовного брожения и
ожидания перемен он не мог не чувствовать.
Мухаммед, вероятно, уже с ранних лет обладал
одной способностью, впрочем не столь уж редко встречающейся среди людей, —
способностью видеть исключительно яркие и конкретные сны. Сны, расцвеченные
всеми красками реального мира, наполненные ясными и хорошо запоминающимися,
хотя и загадочными по смыслу, разговорами и неизвестными персонажами, прикосновение
к которым оставляло ощущение их не вызывающей сомнений материальности. Такие
сны-галлюцинации Мухаммед помнил так же хорошо, как реальные события своей
жизни, и неоднократно обсуждал их со своими близкими, в первую очередь,
конечно, с Хадиджей и Варакой. Вместе с ними он пытался разобраться в
содержании своих сновидений, так как был глубоко убежден, что в сновидениях
всегда открывается человеку нечто весьма ценное и интересное и надо лишь уметь
правильно истолковать их, чтобы докопаться до истины.
Через несколько лет после женитьбы на Хадидже
с Мухаммедом начались странные явления, внешне напоминающие припадки, — вдруг и
без всякой видимой причины тело его начинала бить дрожь, как при ознобе, лицо
бледнело и покрывалось крупными каплями пота;
случались иногда и судороги. При этом
сознания Мухаммед не терял, но часто чувствовал невыносимую тоску. Он ложился,
с головой закутавшись в плащ, и просил, чтобы на некоторое время его оставили в
покое. Сопровождались ли подобные явления слуховыми, зрительными или
осязательными галлюцинациями — неизвестно. Сам он не любил касаться этой темы и
запретил своим близким приставать к нему с расспросами. Все предложения
встревоженной Хадиджи обратиться к врачам или заклинателям он категорически
отклонял — очевидно, он не считал подобные состояния результатом болезни и
отнюдь не был уверен, что причиной их является одержимость злыми духами.
Чем-то они были ему дороги, во всяком случае, он не собирался для избавления
от приступов прибегать к посторонней помощи.
Странные сновидения и не менее странные
приступы были для Мухаммеда чем-то вроде окна в сверхчувственный мир — окна,
прикрытого лишь тонкой завесой. Временами ему казалось: еще одно небольшое
усилие — и завеса падет, между ним, Мухаммедом, и сверхчувственным миром
установится прямое сообщение, и тогда откроются все тайны бытия. Нужно только
еще больше очистить себя от всякой скверны — в том числе и от злобы, зависти,
страха, тяги к богатству, еще сосредоточеннее и чистосердечнее молиться, еще
глубже уверовать в Бога и полюбить его. Это были минуты подъема и веры в себя.
Они проходили, и Мухаммеда охватывало чувство мучительного сомнения и отчаяния,
когда цель. кажется абсолютно недостижимой и трудно избавиться от подозрения,
что в сновидениях и во время приступов он вступает в контакт не с миром добра и
света, а с ужасным миром демонов. От таких мыслей его охватывала глубокая
тоска, избавиться от которой помогали все те же средства — молитва, созерцание,
пост.
К идее единого Бога Мухаммед пришел,
по-видимому, очень рано — задолго до своей женитьбы. Не обязательно он должен
был ее заимствовать из христианства, иудаизма или зороастризма. Десятки людей
до него и десятки людей после него додумывались до этой идеи самостоятельно,
путем философского анализа. В перечисленных религиях идея единого Бога была
уже всесторонне разработана, и знакомство с ними позволяло Мухаммеду не
начинать с азов, а сразу, минуя сложные, промежуточные ступени, приступить к
самостоятельному доведению этой идеи до ее логического конца.
Сама по себе идея единого Бога не способна
произвести в душе человека никаких глубоких и решающих перемен, если его не
пронизывает ощущение полной конкретности и реальности Бога. По словам верующих,
убеждение в полнейшей, не вызывающей никаких сомнений реальности бытия божия
возникает вдруг, неожиданно, как некое озарение. Из людей, не только
заслуживающих доверия, но и способных проанализировать и описать подобного
рода озарения, можно сослаться на Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Оба
были людьми, в той или иной степени испытавшими колебания от веры к
совершенному неверию, почти атеизму, отнюдь не наивными и хорошо знавшими,
какие сюрпризы и искажения реальности может подсунуть человеку его
разыгравшееся и болезненное воображение. По свидетельству обоих, убеждение в
реальном существовании Бога настигает человека (конечно, соответствующим
образом воспитанного и настроенного) не в часы лихорадочной и напряженной
работы ума, а в минуты свободного размышления, некоторой даже рассеянности и
созерцательности. Озарение же, собственно, состоит в том, что человек внезапно,
то есть совершенно неожиданно для самого себя, вдруг, казалось бы, без всякой
причины и толчка извне, всем своим существом начинает чувствовать живое
присутствие Бога в мире и в себе самом. От подобного чувства мир сразу же
приобретает полноту и законченность, отсутствовавшую в нем ранее гармонию,
становится прекрасным, иногда непереносимо прекрасным. От гармонии и красоты
мира человека охватывает острое ощущение радости и счастья бытия и вместе с тем
непоколебимая уверенность в своем личном духовном бессмертии.
В такие минуты критический голос рассудка
умолкает и человеку кажется, что он не только ощущает бытие Бога как
физическую реальность, но и совершенно отчетливо понимает, что иначе и быть не
может, что мир без Бога — верх нелепости и логического абсурда, что без Бога
мир не просуществовал бы и мгновения. Однако озарение проходит, воспоминание о
нем постепенно бледнеет, а разум, со всем его скепсисом, мощно вступает в свои
права; и у подавляющего большинства испытавших подобные озарения людей скоро от
полноты веры не остается и следа, они опускаются на обычный для нормального
человека уровень умеренной религиозности, с постоянными колебаниями от веры к
неверию.
Сходные ощущения счастья Ф. М. Достоевский
испытывал, по его словам, и перед началом эпилептического припадка, который
как бы являлся непосредственным результатом невозможности для рассудка хотя бы
секундой дольше вынести это чрезмерное счастье. По-видимому, индийские йоги
путем суровой многолетней тренировки
тела и воли достигают способности без заметного вреда для своего
здоровья не только произвольно вызывать в себе подобное психическое состояние,
но и продлевать его в течение многих часов. Будучи объективными идеалистами,
они считают, что в таком состоянии транса человек сливается с Абсолютом и
приобретает его качества — всеведение, бессмертие, всемогущество,
безграничность в пространстве и времени. Йоги предупреждают новичков, что
попытки вызвать у себя состояние транса без достаточной закалки тела и духа
могут кончиться помешательством.
Если в минуты озарения ощущение реальности
бытия Бога одновременно наполняло Мухаммеда чувством просветленного счастья и
блаженства, его стремление всеми способами углубить и упрочить веру в Бога
становится естественным и понятным. А что дело обстояло именно так, не может
быть никакого сомнения, и когда Мухаммед говорил: «Больше всего на свете я
любил женщин и благовония, но истинное наслаждение находил только в молитве»,
его слова следует понимать буквально, не обязательно видеть в этом признании
попытку в завуалированной форме оправдать свою повышенную чувственность,
которая, с точки зрения Мухаммеда, вовсе не являлась грехом, а потому ни в
каком оправдании не нуждалась.
По словам Мухаммеда, Бог говорил:
— О, человек! Только следуй моим законам и
сделаешься подобен мне; ты скажешь: «Да будет», и будет так...
Путь уподобления Богу — неимоверно трудный путь,
и человек вряд ли мог рассчитывать хоть немного приблизиться к Богу, если бы
не помощь того же Бога, который сказал:
— Тому, кто творит доброе дело, я воздам
вдесятеро — и более того, если пожелаю; и тому, кто творит злое, будет такое
же возмездие, если я не прощу ему.
Кто приблизится ко мне на одну пядь, к тому я
приближусь на один локоть, а кто приблизится на один локоть, к тому я
приближусь на двенадцать локтей.
Кто пойдет ко мне шагом, к тому я побегу; и
кто предстанет предо мною, исполненный греха, но верующий в меня, пред тем я
предстану, исполненный готовности простить его.
Когда Мухаммед проникся твердым намерением
прийти в соприкосновение с высшим, сверхчувственным миром, он использовал
хорошо известные в его время приемы очищения — десятки и сотни раз проверенные,
подробно разработанные, но требующие в каждом случае сугубо индивидуального и
творческого применения. Очищение движений души, мыслей, слов и поступков: пост,
молитва и созерцание, и, конечно, упорные размышления о Боге и его сущности —
вот перечень основных методов, которые использовал Мухаммед.
Очищение от тех инстинктивных побуждений,
которые рассудок Мухаммеда признавал противозаконными, а стало быть, и
греховными, достигалось посредством строгой внутренней цензуры. Как только до
его сознания доходило, что он начинает испытывать влечение к запрещенным
вещам, он обрушивался на это греховное влечение, подвергал его нравственному
осуждению, а объект влечения начинал рисовать в своем воображении так, чтобы
подчеркнуть и утрировать все отрицательные, отталкивающие его стороны.
Нравственное осуждение самого влечения и активная дискредитация его объекта во
многих случаях позволяли ему в конце концов если не полностью заглушить в себе
греховные порывы, то во всяком случае сильно их ослабить и сделать их более
редкими. Так, еще в ранние годы он сумел побороть в себе всякую страсть к
нарядам и украшениям;
любви же к благовониям преодолеть не смог, а
потому признал ее простительной слабостью.
Вообще Мухаммед в обыденной жизни был рационалистом,
он стремился и в требованиях, предъявляемых самому себе, избегать всякой
крайности, определенно тяготел к умеренности. Объяснение своей умеренности он
находил в убеждении, что «Бог никогда не возлагает на человека такую ношу,
которую тот не мог бы снести», что Бог слишком милосерден, чтобы предъявлять к
человеку чрезмерные требования. Этим он резко и с самого начала отличался от
христианских проповедников, убежденных, что, чем сильнее подавляется «плоть»,
тем лучше.
Мухаммед осуждал излишества в еде и всякое
чревоугодие, но одновременно осуждал и такие ограничения в еде, которые
истощают либо ослабляют человека. Пища, по его убеждению, должна быть
умеренной, потому что это полезно для души и тела, для здоровья.
Вино, по наблюдениям Мухаммеда, приносит
человеку и пользу и вред, но вреда, пожалуй, все-таки больше;
поэтому от употребления вина следует
воздерживаться.
Чувственное влечение к женщине само по себе
перед лицом Бога не есть грех; оно становится грехом, если направлено в
неположенную, неразрешенную сторону. Тогда его нужно всячески подавить,
памятуя о том, что прелюбодеяние — грех, мерзость и гадость, праведный человек
должен испытывать к нему отвращение.
Столь же строгому контролю подвергал Мухаммед
и возникающие у него намерения и мысли. Явно греховные он стремился немедленно
подавить и решительно осудить. Но и безобидные на вид намерения и мысли
следует проанализировать, ибо часто за ними скрываются отнюдь не столь уж
чистые побуждения.
— Избегайте подмечать и осуждать в людях недостатки,
особенно такие, какие есть в вас самих,— советовал Мухаммед, так как считал,
что подобный критицизм основан на гордыне, на желании приукрасить себя и
оправдать, и это очень плохо, так как «истинная скромность — источник всех
добродетелей».
Имелось у Мухаммеда и лекарство, помогающее
преодолевать чувство зависти.
— Когда вы видите человека, одаренного более
вас богатством или красотой, — говорил он, — тогда подумайте о людях,
одаренных менее вас.
Вообще же в своих желаниях человек должен
руководствоваться старым, давно известным принципом:
желай брату своему того же, чего пожелал бы
самому себе.
Мышление, считал Мухаммед, должно быть дисциплинированным,
и разуму не следует заниматься бесполезными для дела веры или повседневной
жизни вопросами, а потому «испытание искренности каждого верующего — оставлять
без внимания все то, что находится вне его власти».
Вся Аравия издавна чтила поэзию и
красноречие, и Мухаммед прекрасно понимал, какой огромной силой воздействия
обладает слово. Очевидно, он хорошо знал и то, что каждое высказанное слово
оставляет глубокий след в сознании говорящего, даже если оно произнесено
невзначай или в шутку, а потому считал, что «чистота» не может быть достигнута,
если человек не подвергает строгому и определенному контролю свою речь. Слово,
произнесенное в присутствии других, есть уже собственно поступок, некоторое
действие, так что наставления Мухаммеда, касающиеся правил, которых стремящийся
к чистоте человек должен придерживаться в своей речи, относится, если можно так
выразиться,столько же к «внутренней гигиене», сколько и к «гигиене поведения».
Основное требование — говорить истину,
быть правдивым. Такие речи полезны и тому, кто их ведет, и тому, кто
слушает. Быть правдивым не значит во всех случаях, в глаза или за глаза,
«резать правду-матку»: не всякая правда полезна, об ином следует и умолчать,
особенно если правда касается других.
— Не злословь никого, — настаивал Мухаммед. —
И если кто-нибудь станет злословить тебя и выставлять на вид пороки, которые он
знает в тебе, не разоблачай пороков, какие ты знаешь в нем. Недостойно позорить
чью-либо честь; недостойно проклинать кого-либо;
недостойно всякое пустословие.
Вообще необходимости избегать пустословия
уделено в высказываниях, приписываемых Мухаммеду, очень большое место.
— Тот, у кого нет чистого сердца и языка,
удерживающегося от пустословия, — заявлял он, — не может быть верующим.
— Лучше сидеть одному, чем со злым; но лучше
сидеть с добрым, чем сидеть одному. И лучше говорить ищущему знание, чем сохранять
молчание; но лучше молчать, чем вести пустой разговор.
— Побольше молчать и оставаться в добром
расположении духа — что может быть лучше?
Повседневная жизнь давала Мухаммеду неиссякаемые
возможности как тренировать способности проверять свои эмоции и мысли, так и
знать степень достигнутого самообуздания. Насколько Мухаммед преуспел в умении
подавлять вспышки гнева, чувство обиды и желание отомстить обидчику, мы не
знаем. В дальнейшем он много раз выказывал редкое самообладание, вспышки гнева
у него проходили очень быстро и бесследно, а врагов своих, обидчиков и
оскорбителей, оказывавшихся в его власти, он умел полностью «простить» — по
крайней мере, во всех случаях, когда считал это полезным.
Скромность Мухаммед считал средством
обуздания гордыни и проявлением любви к ближнему. Насколько таким путем
действительно можно обуздать гордыню — вопрос спорный. Недаром давно замечено,
что самоуничижение бывает «паче гордости», ибо полная власть над собой и
независимость своих эмоций от действий и слов окружающих людей неизбежно
наполняет человека чувством силы и сознанием своего превосходства. Не
обижаться, когда тебя оскорбляют, не испытывать унижения, когда тебя стремятся
унизить, невозможно, если ты любишь или ненавидишь обидчика, если ты ценишь его
как личность, если его мнение для тебя небезразлично. Поэтому воспитание
скромности и смирения есть в то же время воспитание чувства полного
безразличия к людям, а тем самым и предельной нравственной независимости от
них, граничащей с презрением. Отсюда и «любовь к ближнему» чаще всего
приобретает совершенно отчетливый абстрактный характер любви к человечеству в
целом или какой-нибудь части этого человечества, ради которых с чистым сердцем
можно пренебречь жизнями любого числа вполне реальных людей.
Что касается конкретной любви — не только
чувственной, но и любви к детям, родственникам и друзьям, — то подобное
чувство, по мнению Мухаммеда, приводит и к отрицательным последствиям, так как
оно «делает людей глухими и слепыми», от любви же к «ближнему», очевидно, еще
никто и никогда не ослеп.
Одно из интересных следствий нравственного
безразличия к личностям окружающих — полная невозможность удовлетворить
властолюбие и честолюбие, если они в достаточной степени развиты, в замкнутом
кругу индивидов, так как нравственная ценность этих индивидов почитается
ничтожной. Властолюбие становится неизбежно ненасытным, возникает потребность
подчинить своей власти весь народ, весь человеческий род, весь мир.
По словам Мухаммеда, которые подкреплены
свидетельствами его современников, он проводил в молитве треть или даже
половину ночи — и это не считая того времени, которое отнимали у него дневные
молитвы. Из этого можно заключить, что молился он не менее трех-четырех часов
ежедневно и что молитва была едва ли не главным средством того очищения и
сближения со сверхчувственным, иллюзорным миром, к которому он стремился.
Указание Мухаммеда, что «молитва — это
соединение верующего с Богом возвышением духа», и его же неоднократные
свидетельства о высшем наслаждении, которое приносила ему молитва, означают,
что после определенной, может быть, многолетней тренировки ему удалось вызывать
в себе молитвами отчетливое ощущение реальности бытия Бога, которое
сопровождалось острым субъективным чувством радости, счастья и гармонии. Это,
так сказать, та сторона «молитвенных упражнений», которая постоянно
поддерживала в нем надежду на установление прямого контакта со сверхчувственным
миром — со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Но этим отнюдь не исчерпывалось значение
молитвенных обращений к Богу. Главным оставалось все же именно «очистительное»
значение молитв как мощного средства самовнушения и самогипноза, уникального
способа воздействовать на те убеждения и представления, которые не основаны на
логическом мышлении и опыте. Большей частью эти убеждения усваиваются человеком
в самом раннем детстве как не подлежащие никакой критике категорические
приказания взрослых. Ребенок, беззащитный в том смысле, что он не способен
подвергнуть внушаемые ему формулы логическому анализу или просто сопоставить
их с поведением взрослых людей, неизбежно воспринимает их на веру. А потом,
когда он подрастет, зачастую уже бывает поздно — даже при желании его рассудок
не всегда способен «вычеркнуть» или «переписать» заново прочно врезанные в подсознание
моральные и нравственные аксиомы. И трудность здесь заключается как раз в том,
что воспринятое на веру и воспринятое с участием рассудка хранятся в разных
сферах сознания и хотя взаимодействуют друг с другом, однако никогда друг с
другом не сливаются и не смешиваются.
Попытка только при помощи рассудка изменить
привитое с детства представление была психологически совершенно достоверно
проанализирована Достоевским в романе «Преступление и наказание». Родион
Раскольников логически безукоризненно доказывал сам себе, что уничтожить
старуху-процентщицу, мерзкое и отвратительное существо, кровопийцу, приносящую
всем только зло и страдание, — хорошо. Коли же накопленные ею деньги употребить
на светлое и благородное дело, на пользу всему человечеству, то последние
сомнения должны исчезнуть, и убийство ее и ограбление с точки зрения разума
становятся поистине героическим и самоотверженным поступком. И Родион
Раскольников убил старуху-процентщицу. Убил и превратил свою жизнь в ад, так
как нарушил принятую на веру с самого детства заповедь: «Не убий!» — и сразу же
в глубинах его подсознания вспыхнул сигнал страшной опасности. Ежесекундной. Со
всех сторон. Сигнал, требующий принять немедленно защитные меры. Никакие
доводы рассудка не могли потушить этот сигнал, он заглушал все и делал жизнь
невыносимой. Оставалось помешательство, или самоубийство, или спасение под
защиту логически бессмысленной, возмутительной и ложной с точки зрения разума
аксиомы, также принятой с самого детства на веру: «Вина искупается наказанием».
Раскольников выбрал последнее и пошел доносить на себя, предпочитая жизнь на
каторге тому, что даже нельзя и назвать жизнью. Поставленный им опыт изменения
внутреннего нравственного закона с помощью чистого разума не удался.
В принципиально сходной ситуации находился и
Мухаммед, когда его религиозные представления потребовали внесения крупных
поправок в нравственную и моральную области. Многие заповеди, усвоенные с детства
как священные и непреложные, нужно было полностью и бесследно стереть и вместо
них вписать новые формулы и аксиомы, по возможности вписать столь же прочно и
во всяком случае в ту же самую сферу сознания, где хранится информация,
принятая на веру. Такую задачу можно было успешно решить только самовнушением —
подкрепленным или даже не подкрепленным доводами рассудка. Практика
настойчивого самовнушения осуществлялась Мухаммедом в форме молитвы —
словесных обращений к воображаемому объекту, наделенному безграничной властью
и могуществом.
Арабы-язычники, современники Мухаммеда,
пользовались и готовыми, кем-то и когда-то созданными текстами молитв и
молитвами-импровизациями, плодом собственного творчества. В таких молитвах
могли встречаться отдельные удачные поэтические обороты и смысловые находки,
но в целом они были непригодны для Мухаммеда из-за их резко выраженного
языческого содержания. Более подходящими были известные Мухаммеду молитвы
ханифов, обращенные преимущественно к верховному Богу и ставящие сходные цели
«очищения». Опираясь на этот развитый у арабов жанр устного творчества,
Мухаммед постепенно выработал собственную систему молитв, наиболее отвечающую
особенностям его психики и поэтическим вкусам. По своему содержанию все его
молитвы — обращенные к Богу просьбы о помощи в достижении того, что он хотел
достичь во что бы то ни стало.
— О, Господи! — молился Мухаммед. — Даруй мне
любовь к Тебе; даруй мне любовь к тем, кого Ты любишь; сделай так, чтобы я мог
исполнить дела, заслуживающие Твоей любви; сделай так, чтобы любовь была мне
дороже меня самого, дороже семьи моей и богатства!
— О, Господи! Молю Тебя о твердости в вере и
о готовности идти прямым путем, о помощи Твоей приобрести милость в глазах
Твоих и подобающим образом чтить Тебя;
молю Тебя еще, чтобы Ты дал мне сердце
невинное, отвращающееся от порока, и правдивый язык;
и молю Тебя еще, чтобы Ты дал мне то, что Ты
признаешь добродетелью, оградив от того, что Ты признаешь пороком, и чтобы Ты
простил мне те прегрешения, которые Ты знаешь.
Просьба, соединенная с верой в доброту, всемогущество
и милосердие того, к кому она обращена, дает чувство уверенности. Поэтому
слова молитвы, с которыми Мухаммед обращался к Богу, по своему воздействию на
его собственную психику были формулами самовнушения: «Буду любить Бога! Буду
совершать поступки, заслуживающие его любви! Сделаю свое сердце невинным, а
язык правдивым! Буду избегать порока! Буду тверд в вере и приобрету милость в
глазах Бога!»
Мухаммед считал важным, чтобы молитве
предшествовало отчетливое намерение предстать лицом к лицу с Богом; чтобы тем
же сознательным намерением было не просто умыться, а умыться положенным
образом, и ни на минуту не забывая при этом о цели омовения, о предстоящей
встрече с Богом «возвышением духа».
Для молитвы он выбирал место, достаточно
уединенное, где ничто не мешает полностью сконцентрировать мысли на предмете
молитвы, ничто не отвлекает.
У себя дома он чаще всего молился в пустой
комнате, но и присутствие Хадиджи ему не мешало. Не было никакого алтаря,
никакой иконы и никакого идола — Бог, которому он поклонялся, был невидим и не
терпел проявлений идолопоклонства. Бог был вездесущ — поэтому не имело никакого
значения, в какую сторону обращать лицо во время молитвы. Но когда он молился
вблизи Каабы, то всегда стоял лицом к ней — это было обусловлено, по-видимому,
всем: и усвоенной с детства привычкой, и благоговением перед святыней,
«жилищем Бога», и соображениями удобства — легче сконцентрировать внимание,
если стоишь лицом к стене, чем повернувшись лицом к окружающей Каабу площади со
снующими по ней людьми. Идеи же, что во время молитвы нужно повернуться лицом
в определенную сторону — в сторону ли Каабы, к востоку ли, — у Мухаммеда не
было.
Еще перед началом молитвы Мухаммед выбирал в
трех-четырех шагах от себя какой-нибудь предмет на земле. камень или простую
неровность, и затем в продолжение всей молитвы не сводил с этого места глаз —
это был чисто практический, лишенный какого-либо религиозного обоснования
прием, помогающий концентрировать внимание на предмете молитвы и не
отвлекаться, прием, широко используемый, как известно, и в настоящее время в
практике внушения и самовнушения.
Мухаммед считал, что молиться надо не шепотом
и тем более не про себя, а достаточно громким голосом. Этот прием также не
обусловлен его религиозными представлениями: для всевидящего Бога душа
человека — открытая книга, он читает в людских сердцах, и нелепо думать, что
громкая молитва имеет больше шансов быть им услышанной, чем молитва,
произнесенная мысленно. Дело опять-таки в самовнушении: громкая молитва позволяет
не только контролировать, но и дает возможность усилить действенность внушения
за счет «искренней» интонации голоса, за счет правильно выбранной громкости
голоса и его тембра, за счет сравнительно узкого диапазона звуковых частот.
Действенность внушения возрастает, если
внушаемые словесные формулы имеют четкий однообразный ритм, и еще лучше, когда
они рифмованы. Поэтому молитвы Мухаммеда, как и вообще большинство молитв,
которыми пользуются последователи любой религии, —поэтические произведения,
стихи или рифмованная проза, и об эстетической силе их воздействия не следует
забывать. Для того чтобы создать хорошую молитву, нужен немалый талант, и не
случайно, что во всех религиях распространены молитвы, авторы которых известны
и почитаемы верующими. Мухаммед, выработавший для себя систему эффективных
молитв, несомненно, проявил незаурядные литературные способности, определенную
поэтическую одаренность, которой он обладал и наличие которой он впоследствии
неоднократно и самым решительным образом отрицал.
Излюбленным местом молитв и размышлений Мухаммеда
являлась расположенная в нескольких часах ходьбы от Мекки гора Хира —
собственно, даже не гора, а пустынный каменистый холм, почти ничем не выделяющийся
среди других холмов, окружавших город.
Район был пустынный и дикий и настолько
бесплодный, что даже пастухи не гоняли туда свои стада и не нарушали
уединенность Хиры. Не пролегали поблизости также караванные дороги и тропы, а
стало быть, и случайные прохожие не могли помешать. С вершины Хиры Мекка была
не видна, и шум города сюда не доносился. Во все стороны, куда ни кинешь взор,
возвышались однообразные и довольно мрачные холмы с каменистыми вершинами и
скалами, проступающими по склонам, окрашенные, в зависимости от освещения, в
серые, черные или фиолетовые тона.
Сюда, захватив с собой мех с водой и немного
еды, любил уходить Мухаммед на несколько дней, чтобы здесь в полном одиночестве
«очищаться». Спал он, завернувшись в плащ, прямо на земле, а в непогоду
укрывался в пещере, расположенной на склоне Хиры. Изредка его сопровождала
верная Хадиджа. Здесь же он по многу часов молился: стоя, устремив взгляд в
одну точку, многократно громким голосом повторяя одни и те же молитвенные
формулы, через равные промежутки времени творя поясные земные поклоны.
На склонах Хиры часто занимался Мухаммед и
созерцанием. Как помогает религиозному очищению простое созерцание, при
котором человек освобождает или стремится освободить себя от всех теснящихся в
голове мыслей, почти полностью подавляет всю рассудочную работу своего ума,
каким путем оно укрепляет веру и повышает эффективность самовнушения, мы не
знаем. Однако Мухаммед считал созерцание исключительно полезным и утверждал,
что «час созерцания лучше, чем год благоговения».
На Хире в благочестивом подвижничестве проводил
Мухаммед обыкновенно и весь месяц рамадан — традиционный месяц поста у
курайшитов и большинства других арабских племен.
Изо дня в день и из месяца в месяц
практиковал Мухаммед все известные и доступные для него методы очищения, то
чередуя эти занятия с повседневными делами, то удаляясь на гору Хира, чтобы
всецело и без помех предаться размышлениям, молитвам и созерцанию. Надежда
достичь поставленной цели то ярко вспыхивала в нем, то почти исчезала, и тогда
его охватывала такая невыносимая тоска, что он не раз был близок к
самоубийству. В минуты душевного кризиса к нему неизменно приходила на помощь
Хадиджа, искренне увлеченная его поисками, сочувствующая им, любящая и верящая
— прежде всего в него, Мухаммеда, в его чистоту и благородство, в его
способность преодолеть все трудности.
И кризисы благополучно проходили, и опять
Мухаммед методично и настойчиво продолжал очищать себя от всякой скверны.
Так прошел год, а затем второй — без видимого
результата. Лишь в конце третьего года почти непрерывных религиозных исканий
его труды увенчались успехом и перед ним на мгновение приоткрылось окно в
сверхчувственный мир.
Глава
8
Первое откровение
Великая ночь месяца рамадана
Некто является Мухаммеду
Сомнения Мухаммеда и вера Хадиджи
Как Хадиджа удостоверилась, что таинственный
пришелец — ангел
Первые строки Корана
Представления Мухаммеда о едином Боге
Месяц рамадан 920 года эры Селевкидов, что
соответствует 610 году принятого нами летосчисления, Мухаммед проводил, как
обычно, в полюбившемся ему одиночестве на горе Хира, лишь изредка возвращаясь
в Мекку, чтобы запастись водой и пищей.
День за днем и ночь за ночью проходили в
молитвах, размышлениях и созерцании, не приносивших ничего нового и
неожиданного, пока не наступила ночь 24-го числа месяца рамадана. Мухаммед спал
в пещере на склоне горы Хира, когда к нему явился некто в человеческом облике.
— Он пришел ко мне, когда я спал, —
рассказывал Мухаммед, — со сверкающим свитком, покрытым какими-то письменами.
— Читай! — услышал Мухаммед.
— Я не умею читать, — ответил он.
Явившийся опустил ему свиток на грудь, и
Мухаммед почувствовал такую тяжесть, будто гора навалилась на него, не позволяя
вздохнуть. Затем явившийся приподнял свиток и снова приказал:
— Читай!
— Я не умею читать! — повторил Мухаммед,
скованный ужасом.
В ответ некто придавил его так, что Мухаммеду
показалось, что наступает смерть, и в третий раз приказал:
— Читай!
— Что мне читать?
(— И говорил я это только с целью не допустить
его до повторения чего-либо подобного тому, что он со мной проделал, —
признавался Мухаммед впоследствии.)
И явившийся сказал:
Читай! Во имя Господа твоего, который
сотворил — сотворил человека из сгустка. Читай! И Господь твой щедрейший,
который научил каламом, научил человека тому, чего он не знал.
Мухаммед покорно повторил эти слова, и
пришелец удалился.
— Очнулся я от своего сна, — рассказывал Мухаммед,
— и почувствовал, что все слышанное мною как будто написано в моем сердце.
...Много раз рассказывал Мухаммед об этом
замечательном событии своей жизни и, конечно, не всегда рассказывал одними и
теми же словами. И слушатели Мухаммеда, как ни старались, не могли совершенно
точно, слово в слово воспроизвести слышанное ими. В результате, когда пришло
время занести рассказ самого Мухаммеда на бумагу, записать и тем самым
увековечить его для потомков, биографы великого пророка столкнулись со многими
версиями — Айша передавала слова Мухаммеда так, а Убайда несколько иначе. Но
все рассказы современников, отличающиеся некоторыми деталями и подробностями,
совпадают в главном: не когда-нибудь, а именно в одну из ночей месяца рамадана
610 года сорокалетнему Мухаммеду на горе Хира впервые явился некто могучий и
страшный и приказал ему читать неведомо кем написанный свиток, а когда
Мухаммед отказался, сам прочел ему пять строк из этого свитка и приказал
повторить их; и строки эти врезались в сердце Мухаммеда.
Повеление явившегося, которое мы переводим
словом «Читай!», по-арабски имеет не такой однозначный смысл. Это одновременно
и читай, и читай наизусть, и провозглашай, и даже говори, произноси.
Приказание же, предполагающее грамотность того, к кому оно обращено, содержалось
лишь в очень немногих рассказах, по-видимому самых ранних по времени. И эти
рассказы заставляют некоторых ученых сомневаться, был ли Мухаммед неграмотным...
Таково было первое откровение, сошедшее на Мухаммеда
с небес, и Мухаммед тем самым становился пророком, но сам он об этом еще не
знал. Он был напуган и подавлен случившимся и, покинув свою пещеру, бросился
домой, к верной Хадидже.
Хадиджа тоже находилась в беспокойстве, хотя
и по другой причине: она еще с вечера ждала Мухаммеда домой, а он все не
приходил. Она разослала на его поиски служанок, но те обошли весь город, побывали
в самой верхней и отдаленной части Мекки, но нигде не нашли Мухаммеда и
вернулись к Хадидже ни с чем.
Войдя к Хадидже, Мухаммед дрожа прижался к
ней и воскликнул:
— Горе мне! Я поэт или одержимый! — и он
рассказал ей обо всем.
И Хадиджа, как умела, стала утешать его. Нет,
убеждала она Мухаммеда, он не поэт и не одержимый; совершенно немыслимо,
чтобы им овладели злобные духи — эти демоны овладевают порочными, а он,
Мухаммед, добр и справедлив к своей семье, он честен и правдив, он кормит
бедняков и щедро раздает милостыню; если во всей Мекке есть хотя бы один
праведник, так это он, Мухаммед; Хадиджа готова в этом поклясться перед Богом,
в чьих руках находится ее душа.
Вскоре к обсуждению происшествия на горе Хира
привлекли и Вараку, двоюродного брата Хадиджи.
Варака, трудившийся в это время над переводом
Пятикнижия Моисеева на арабский язык, высказал убеждение, что на Мухаммеда
снизошел тот самый Номос, который некогда являлся пророку Моисею, — некоторая
духовная ипостась единого Бога, нечто вроде Святого Духа христианского
вероучения.
Хадиджа и Варака приободрили Мухаммеда, но
полностью его не убедили, и беспокойство продолжало владеть им. А вопрос ведь
действительно был нешуточный:
кто же, собственно, явился к нему в пещере —
Бог, какой-нибудь ангел, посланец Бога, или дьявол? Объяснение случившегося,
так сказать, естественными причинами, некоторым болезненным состоянием, своего
рода галлюцинацией, Мухаммеду представлялось абсурдным.
Если Бог или его посланец, то это — победа,
торжество, то, к чему Мухаммед стремился неуклонно все последние годы, то, чего
он добивался практикой всестороннего очищения. Если же дьявол, то это —
ужасное крушение всех надежд, полный провал многолетних упований. Самое же
ужасное — неведение. Принять посланца Бога за дьявола, а значит, и пренебречь
всем увиденным и услышанным — погибельный и непростительный грех, обрекающий
душу на вечные мучения в аду.
Принять дьявола за посланца Бога, молиться
подсказанными дьяволом словами и идти по указанной им дороге — еще хуже:
неминуемое наказание ждет тогда Мухаммеда в этой жизни и последующей за
подобное служение дьяволу.
Дни и ночи не покидали Мухаммеда мучительная
неуверенность и тревога.
Идея, что сам Бог явился ему в пещере, по
зрелом размышлении, была им в конце концов отвергнута, как явно противоречащая
сложившимся у Мухаммеда представлениям о природе и сущности Бога. Бог,
вездесущий, бесконечный в пространстве и времени, был настолько велик и
несоизмерим с человеком, что видеть его немыслимо. Ведь если Бога можно видеть,
то можно и изобразить, и было бы отнюдь не предосудительно поклоняться такому
изображению. От идеи, что Бога можно видеть, как ведущей к идолопоклонству,
Мухаммед рано или поздно должен был отказаться.
Оставалось выбрать — ангел или дьявол, решить
это нужно было во что бы то ни стало, и решить безотлагательно, ибо этот «он»,
«некто», посетивший Мухаммеда в пещере во время сна, отнюдь не собирался
оставлять его в покое.
Он начал приходить по ночам прямо в комнату
Мухаммеда и Хадиджи, правда выбирая такое время, когда Хадиджа спала. Мухаммед
просыпался и со смешанным чувством страха и надежды смотрел на отчетливо
видимую человеческую фигуру, молча стоящую у дверей. Сердце Мухаммеда бешено
колотилось, и холодный пот выступал на его лице. Также молча, не проронив ни
звука, некто покидал комнату, и природа этого странного гостя из потустороннего
мира оставалась неразгаданной.
Хадиджу, которой Мухаммед, как всегда, обо
всем рассказал, эти ночные визиты встревожили, и она уговорила Мухаммеда
разбудить ее, когда ангел или посланецсатаны вновь пожалует в их комнату. Дело
в том, что у мудрой Хадиджи созрел некий план, который мог не только разрешить
в какой-то мере сомнения Мухаммеда о природе таинственного вестника, но и дать
ответ на волнующий ее, Хадиджу, вопрос о том, что же, собственно, происходит с
Мухаммедом. Не следует забывать, что эта достойная женщина, с полным основанием
почитаемая как мать верующих, сама не обладала никакими сверхчувственными
наклонностями и по заботливому простодушию еще много лет назад, когда у
Мухаммеда появились первые необычные приступы, предлагала обратиться ему к
врачам или заклинателям.
И вот, когда в следующий раз ночной гость
вновь пришел в их спальню, Мухаммед тотчас разбудил Хадиджу.
— Он пришел, — сказал Мухаммед, — но сколько
Хадиджа ни всматривалась в темноту, она никого не видела — для нее комната
была пуста.
— Встань, — сказала Хадиджа, — и сядь около
моего левого бедра. Мухаммед встал со своего ложа и сделал так, как просила Хадиджа.
— Видишь ли ты его? — спросила она.
— Он здесь, — ответил Мухаммед, глядя в
темноту широко открытыми глазами.
— Тогда обойди вокруг постели и сядь у моего
правого бедра, — попросила Хадиджа. — Ну как, ты все еще его видишь?
И так как Мухаммед опять ответил
утвердительно, Хадиджа снова попросила его встать и устроиться по-другому; на
этот раз она усадила его между колен. Но и это не помогло — Мухаммед все так же
отчетливо видел стоящего в комнате человека, кто бы он ни был — ангел или сатана.
Тогда незаметно для Мухаммеда, который продолжал сидеть, не спуская глаз с
места, где находилась человеческая фигура, Хадиджа раскрылась.
— Видишь ли ты его? — в четвертый раз
спросила она.
— Нет, — ответил Мухаммед, ибо таинственная
фигура мгновенно и бесшумно исчезла.
— О, сын моего дяди, — воскликнула мудрая
Хадиджа, — возрадуйся и успокойся! Слава Богу, он ангел, а не дьявол.
Действительно, для нее, Хадиджи, ангельская
природа пришельца из потустороннего мира не вызывала больше сомнений — только
для целомудренного ангела, этого дитя света, невозможно было оставаться в
комнате после ее бесстыдного поступка. Дьявол бы и не подумал удалиться при
виде ее наготы.
Для Мухаммеда, конечно, проблема так просто
не решалась, и только через много месяцев путем молитвы и религиозных
размышлений он пришел к тому же выводу, что и Хадиджа, — не дьявол, а ангел
является ему в видениях, и слова, которые он произносит, есть слова самого
Бога, обращенные лично к нему, Мухаммеду. Окончательно убедили его в этом
последовавшие вскоре новые откровения, а также вестник из потустороннего мира,
который не то три, не то четыре раза, в минуты самого крайнего отчаяния
Мухаммеда, представал перед ним в человеческом облике, чтобы произнести только
одну неизменную фразу:
— Мухаммед! Ты — пророк Бога, а я — Джибрил!
И каждый раз Мухаммеда при виде Джибрила
охватывал ужас: может быть, поэтому в дальнейшем откровения чаще всего не
сопровождались видениями.
Пять коротких строк, продиктованных Мухаммеду
на склоне Хиры в одну из ночей месяца рамадана (эта ночь в дальнейшем получила
название Ночи Свершения, или Ночи Могущества), содержали важнейшие сведения о
сущности Бога и его отношения к человеку.
Бог в них определен как всемогущий творец, ни
на секунду не покидающий мир в своей творческой заботе — он созидает непрерывно
и непрерывно являет чудесную, сверхъестественную способность творить сложное,
совершенное и прекрасное. Как пример всемогущества Бога приведена его
способность созидать самое сложное и совершенное существо на земле — человека.
Также по его воле, предуказанным им способом, возникают ежесекундно на земле
все растения и животные; мир сверхчувственный-пронизывает реальный мир, и
только поэтому реальный мир может существовать, а следовательно, хочет того
человек или нет, вся его жизнь протекает в Боге, даже если он мыслит себя вне
зависимости от Бога, не подчиненным и неподвластным ему.
От Бога зависит не только, так сказать,
биологическое существование человека. В откровении говорится, что щедрейший Бог
научил человека тому, чего тот не знал, «каламом» — тростниковой палочкой для
письма, которой пользовались арабы. Отсюда следует, что Бог является основным
источником знания для человека и это знание нисходит к человеку в виде
«писания».
Легко видеть, что те самые идеи, из которых
исходил Мухаммед с самого начала своих религиозных исканий и подвижничества,
чудесным образом возвратились к нему. Для Мухаммеда это означало полное
подтверждение правильности избранного им пути, почти полное (и, несомненно,
чудесное) совпадение хода его мыслей и его интуиции с божественным промыслом.
Это должно было вдохновлять Мухаммеда и наполнять чувством законной гордости,
ощущением могущества, проистекающим из того, что его воля находится в согласии
с волей Бога; и во всех случаях, когда его, Мухаммеда, воля совпадает с волей
Бога, произнесенное им «Да будет!» одновременно является и произнесенным самим
Богом, и никакая действительность не сможет устоять перед этим «Да будет!». Он
скажет: «Да будет!» — и будет именно так. Но только в случае совпадения воли
его и Бога.
Во время первого откровения Джибрил не зря
явился спящему Мухаммеду с покрытым неведомыми письменами свитком, невыносимую
тяжесть которого Мухаммед столь явно ощутил на своей груди. По-видимому, уже
задолго до начала пророческой деятельности у Мухаммеда сложилось достаточно
четкое представление о некой божественной книге. Книге с большой буквы, Книге,
хранящейся на небесах и содержащей самые сокровенные познания, необходимые
человеку. Это — написанный самим Богом, всемогущим Аллахом, Коран, что в
переводе означает «Чтение». Коран, предназначенный исключительно для арабов.
Другие народы уже получили от Бога свои священные книги — их ниспослал Бог во
множестве, последняя из них была поведана устами пророка Исы. Арабам же
священная книга посылалась впервые, и чтобы облегчить ее понимание, она
посылалась на чистом арабском языке, словами ясными, смысл которых доступен
каждому, чье сердце не извращено.
В священную Ночь Свершения, или Ночь
Могущества, именно отрывок из небесного Корана Джибрил сообщил Мухаммеду, и тем
самым было положено начало Корану земному — точной копии небесного подлинника.
У Мухаммеда не было никаких сомнений, что
лично он сам не имеет никакого отношения к авторству Корана. Сама форма
сообщений из потустороннего мира убеждала его в этом. Во время первого
откровения отрывок из Корана ему поведал ангел Джибрил, который и впоследствии
нередко навещал его с той же целью — ведь общаться с пророками и сразу или по
частям передавать им точный текст небесных книг, написанных самим Богом, было,
так сказать, специальностью Джибрила чуть ли не с сотворения мира: как было
совершенно точно установлено в дальнейшем, ангел Джибрил двенадцать раз
являлся Адаму, четыре раза — Еноху, сорок два раза — Ибрахиму, четыреста раз —
Мусе (Моисею), десять раз — Исе (Иисусу) и двадцать четыре тысячи раз —
Мухаммеду. Впрочем, по одной из версий, во время первого откровения и в
течение трех последующих Мухаммед непосредственно общался не с Джибрилом, а с
другим ангелом — Исрафилом, Джибрил же стал являться ему позднее. Многие другие
отрывки из Корана Мухаммед получил также во сне, но во сне, не сопровождавшемся
какими-либо видениями. Мухаммед слышал только голос, который диктовал ему
очередной отрывок, поражавший его мудростью и совершенством художественной
формы; иногда при этом Мухаммед чувствовал, что кто-то кладет ему во сне руку
на плечо — то ли ангел Джибрил, то ли сам всемогущий Аллах. Когда же он
просыпался, все слышанное всплывало в его памяти и запоминалось так прочно, как
будто слова были начертаны прямо в его сердце.
Во время бодрствования Мухаммед физически
ощущал приближение откровения — все тело его начинало дрожать, лицо
покрывалось крупными каплями холодного пота, голова тяжелела, сознание
выключалось. Иногда во время такого приступа, по словам современников и
очевидцев, он «ревел, как молодой верблюд». Нередко Мухаммед, чувствуя, что на
него надвигается божественное вдохновение, предусмотрительно ложился на землю,
с головой завернувшись в плащ.
Очень часто, однако, откровения никакими
обмороками не сопровождались, в его поведении почти ничего не менялось, и
только для внимательного наблюдателя со стороны становилось очевидно, что на
Мухаммеда «находит». Сознание Мухаммед не терял и мог подробно описать свои
переживания во время откровения. По его словам, приближение откровения
возвещалось звоном в ушах, похожим на звон колокольчиков. Звон продолжался в
течение всего откровения, и Мухаммед в это время не слышал никаких слов. Лишь
когда звон прекращался, для него становилось понятным сообщение, переданное
ангелом. Характерно, что и тогда, когда откровение не сопровождалось полной
потерей сознания, сознание все же как бы устранялось, и Мухаммед не ощущал ни
малейшей связи между деятельностью своего ума и содержанием откровений. Для
Мухаммеда они являлись полной неожиданностью, и он готов был поклясться, что
никогда даже не делал попыток сочинить что-либо подобное, что все отрывки из
Корана он сам слышит впервые. В этом он был убежден совершенно искренне и
убежден абсолютно: автор Корана — Бог, он, Мухаммед, — только лицо, пассивно
воспринимающее слова Бога.
Нас не должна особенно смущать несколько
необычная форма творческого процесса Мухаммеда, когда сочиненные им стихи
выступают из глубин подсознания в готовом виде и поражают их творца своей
неожиданностью и загадочностью происхождения. Людей, наделенных повышенной
способностью к творчеству в какой-либо области, мы называем талантливыми или
гениальными, просто при помощи этих слов подчеркивая разницу между способностью
к творчеству и другими качествами человеческого рассудка — умом, памятью,
эрудицией. Творческий процесс и сейчас остается настолько загадочным, что
умные и глубоко эрудированные знатоки поэзии, которые прекрасно знают технику
стихосложения, тонко чувствуют поэзию и уверенно берутся отличить плохие стихи
от хороших и к тому же наделены редко встречающимся безошибочным знанием, о
чем и как нужно писать, тем не менее, увы, сами, как правило, не способны
написать хотя бы малюсенького приличного стишка; все, что они пишут,
демонстрирует полное и абсолютное отсутствие поэтической одаренности,
совершенное и, надо сказать, даже удивительное непонимание творческого
процесса.
Справедливость требует отметить, что и
безусловно талантливые люди в разных областях художественного и научного
творчества, в том числе и те, кого мы по праву называем гениальными, тоже не
знают, как это получается, что они могут, а другие не могут, в чем секрет
подобной несправедливости, как превратить творчески бесплодного человека (конечно,
бесплодного в определенной области, и только в ней) в человека одаренного.
Очевидная неясность для сознания закономерностей творческого процесса наглядно
проявляется даже в тех словах, которые мы употребляем, когда речь заходит о
таланте и гениальности. Например, мы говорим о творческой одаренности, как
будто человек не сам развил в себе определенные способности, а получил их в
виде подарка, дара — кто-то наделил его талантом и гениальностью, а он,
человек, лишь пассивно принял этот подарок судьбы, бережно сохранил его, и не
только сохранил, но и развил, выпестовал, взлелеял, одним словом, не стал
закапывать его в землю, растрачивать на пустяки.
В творчестве Мухаммеда разрыв между
«сознающим себя сознанием» и подсознанием достиг предела. Он действительно не
«сочинял» Коран, так же как мы не сочиняем свои сны. Но мы убеждены, что сны —
творчество нашего собственного мозга, а Мухаммед, напротив, — что и сны
посылаются оттуда, из потустороннего мира.
У Мухаммеда было четкое понятие единого Бога,
Аллаха, причем более единого, если можно так выразиться, чем Бог христиан с
его ипостасями, навеянными, видимо, греко-римской философией. Из этого
представления о едином Боге Мухаммед последовательно изгонял любые черты
какого-либо сходства с человеком и тем самым полностью очищал идею о едином
Боге от всех и всяческих следов идолопоклонства. Мысль, что Бог сотворил человека
по образу своему и подобию, была решительно отвергнута Мухаммедом, как
несовместимая с истинной природой Бога и унизительная для божественного
достоинства. На самом деле, по убеждению Мухаммеда, Бог не имеет ничего общего
с человеком; Бог, безграничный в пространстве и времени, также безграничен в
своих творческих актах; он создал и бесчисленное множество миров, и бесчисленное
множество наделенных разумом существ, одним и лишь одним из которых является
человек. Отсюда всякие претензии человека на исключительное место в мироздании
и на исключительное внимание со стороны Бога должны быть отклонены, как
смехотворные.
Созданием бесчисленного множества миров и
бесчисленного множества наделенных разумом существ Бог как бы порывал со своей
унизительной зависимостью от человека, от того, как человек ведет себя,
поклоняется ли ему или отвергает его. Связь человека с Богом становится односторонней
— человек зависит от Бога, а Бог нисколько не зависит от человека; своим
поведением, своими поступками и словами человек не может оказать никакого
влияния на Бога — ни рассердить Бога, ни обидеть, ни вызвать у Бога желания
отомстить. Все человеческие черты, которыми наделили Бога иудаизм и
христианство, да и другие монотеистические религии, были решительно отброшены,
ничего похожего на Бога, ревнующего к поступкам и мыслям человека, у Мухаммеда
найти нельзя.
Оставались лишь доброта, милосердие и справедливость
Бога, как качества, изначально присущие божественной природе, что и позволяет
человеку, следующему божественным предписаниям, заслужить сносную жизнь на
земле и счастливое бессмертие на небесах. Представление о бессмертии на
небесах, загробной жизни логически вытекало, между прочим, и из идеи
божественного всемогущества, неуничтожимости того, что создал Бог.
Представление о всемогуществе неизбежно
приводит к выводу об абсолютной свободе воли Бога, решительно ничем не ограниченной,
в том числе не ограниченной никакими этическими нормами. В этом отношении Бог
совершенно безнравствен, точнее, он выше всякой нравственности. Если бы
различия между хорошо и плохо, между добром и злом можно было найти вне Бога,
то это значило бы, что Бог недостаточно всемогущ, не обладает всей полнотой
свободы и сам в некотором смысле подчинен какому-то высшему нравственному
принципу — а это уже очевидная нелепость. Отсюда неизбежный и закономерный
отказ Мухаммеда обосновать различия между добром и злом какими-либо иными
соображениями, кроме божественной воли. Хорошо то, что предписано Богом, плохо
то, что запрещено Богом, и если завтра Бог переменит свое решение, хорошее
тотчас же сделается плохим и наоборот, ибо ничто не является само по себе
хорошим или само по себе плохим. Вне Бога нет ни добра, ни зла, и всякий, кто
думает иначе, вольно или невольно выходит за пределы веры в единого, а потому и
абсолютно всемогущего Бога. Бог добр и милосерден не потому, что он должен,
обязан быть непременно добрым и милосердным, доброта и милосердие просто его
изначальные и произвольные свойства, вытекающие из отношения творца к
сотворенному им миру; можно сказать, что Бог добр и милосерден только потому,
что захотел быть именно таким, или потому, что только он один и есть
единственное Добро и единственное Милосердие в мире.
В этом отношении Мухаммед, несомненно, пошел
дальше иудаизма и христианства, в которых, как отголосок язычества, Богу
приписываются не только вполне человеческие чувства, но и божественное
всемогущество в заметной степени ограничивается необходимостью следовать
определенной логике поведения, быть хоть сколько-нибудь последовательным. Тем
самым проблема добра и зла получила у Мухаммеда радикальное и однозначное решение
— конечно, решение в рамках чистого монотеизма.
Бога нельзя было бы признать абсолютно
всемогущим, если бы в мире происходили хоть какие-нибудь случайные, заранее им
не предусмотренные события. Поэтому учение о предопределении является
закономерным следствием всякого развитого монотеизма. Это учение, согласно которому
все совершается с фатальной неизбежностью, находится в очевидном противоречии
с нравственной ответственностью каждого отдельного человека. Действительно,
если заранее предусмотрен не только каждый поступок, но и каждое тайное
движение души человека, если задолго до его появления на свет уже известны все
мельчайшие события его жизни и все свойства его характера, то у человека нет
ни малейшей возможности активного и произвольного выбора. Злодей не несет
никакой ответственности за те злодеяния, которые ему суждено и предписано
совершить в течение своей жизни, а добрые деяния праведника не могут
рассматриваться как его заслуга, потому что опять-таки уже заранее было
предусмотрено, что именно он, а не кто-нибудь другой столкнется в своей жизни с
такими-то и такими-то обстоятельствами и в этих обстоятельствах будет вести
себя так-то и так-то.
Разрешить это противоречие между
всемогуществом Бога и свободой воли, а стало быть, и ответственностью за свои
поступки каждого отдельного человека в рамках религии вообще невозможно, так
как нельзя ни умалить божественное всемогущество, ни лишить человека полностью
свободы воли. Поэтому и Мухаммед вместо строго последовательного решения
проблемы (раз все совершается по воле Бога, человек лишен свободы выбора и ни
за что не отвечает) дал решение, продиктованное исключительно практическими
соображениями — хотя все совершается только по воле Бога и судьба каждого
человека в самых мельчайших деталях предопределена миллионы лет тому назад, тем
не менее человек отвечает за каждый свой поступок так, как если бы он обладал
полной свободой воли.
Противоречие между абсолютным фатализмом и ответственностью
человека за свое поведение является противоречием только с точки зрения
атеиста или человека, не наделенного полнотой веры. Для верующего же между
предопределением и свободой воли нет и не может быть никакого противоречия, так
как Бог потому и всемогущ, что наделен полной свободой, в том числе и свободой
от всякой логики, он не обязан быть непротиворечивым, и вообще само понятие
«противоречие» к нему совершенно неприложимо. Всякие вопросы, типа «Почему?» и
«Как же так?», абсолютно неуместны и абсурдны; для человека остается лишь
вопрос: «Что же из этого следует?» — а следует то, что человек должен
стремиться к добру и избегать зла, потому что такова воля Бога, и не забывать,
что за каждый свой поступок и каждое движение души он будет судим по всей
строгости, без всяких скидок на предопределение, так, как будто в любой
жизненной ситуации от него, и только от него, зависит выбор поведения.
Всякая развитая религия представляет собой
сложную систему взаимосвязанных идей и понятий, не говоря уже о такой ее важной
стороне, как обрядность. В основе этой системы лежит понятие о Боге, и от того
или иного понимания Бога зависят все остальные существенные стороны религии.
Мухаммед подверг дальнейшей разработке идею единого Бога. Если христианство
полностью порвало с представлением о племенной или национальной ограниченности
Бога, сделало Бога всечеловеческим, интернациональным, то Мухаммед развил идею
единого Бога до ее теоретического предела, за которым уже, собственно,
кончается религия и начинается философия объективного идеализма; во всяком
случае, никому после Мухаммеда не удалось разработать религиозную систему на
основе еще более «высокого» представления о Боге, и можно думать, что подобная
задача едва ли разрешима.
Откровение, полученное на горе Хира в одну из
ночей месяца рамадана в 610 году, окончательно убедило Мухаммеда в
правильности сложившихся у него религиозных представлений; он, если можно так
выразиться, уверовал в их истинность так же, как в свою пророческую миссию.
Естественно, что Мухаммед почти сразу же приступил к пропаганде созданной им
религиозной системы.
Глава
9
Тайная проповедь
Обращение Хадиджи в ислам
Обращение Али и Зайда
Абу Талиб обещает Мухаммеду защиту
Кто были люди, пошедшие за Мухаммедом
Община верующих
Три года без откровений
Мучительные сомнения
Ангел является снова
О полученных на горе Хира откровениях
Мухаммед никому, кроме Хадиджи и Вараки, не сообщил, и проповедь созданной им
религиозной системы начал в глубокой тайне от посторонних, только среди
близких, хорошо знакомых и надежных людей.
Самым близким ему человеком была, несомненно,
Хадиджа, и нет ничего удивительного, что она первая приняла новую веру — ислам,
что означает «предание себя Богу».
«И уверовала в него Хадиджа, дочь Хувайлида,
и поверила в то, что снизошло к нему от Бога, и помогла ему в делах его...»
Она была первой, единогласно свидетельствуют предания, кто уверовал в великого
и славного Господа и в посланника его. Именно так: в Господа и посланника его,
ибо в созданной Мухаммедом религиозной концепции исходно, с самого начала Бог и
его посланник оказались неразрывными и нерасторжимыми: нельзя было уверовать в
Бога и не верить, что Мухаммед является его пророком, посланником. В этом была
логика — все сведения о Боге и о законах новой религии поступали только от
Мухаммеда, и если отрицать, что Мухаммед — посланник Бога, новая вера
превращалась в произвольный свод правил, ни для кого не обязательный.
Мухаммед не только получал откровения, но и
был единственным человеком, наделенным способностью правильно их истолковывать
— эта способность тоже исходила не из человеческой природы Мухаммеда, а была
даром свыше; когда Мухаммед объяснял смысл божественных посланий, им руководил
сам Бог, поэтому, в частности, туманные и загадочные, полные иносказаний и
намеков стихи Корана Мухаммеду были совершенно ясны.
Итак, верная Хадиджа не только сразу же и
чистосердечно уверовала в провозглашенного Мухаммедом Бога, но и уверовала,
что он, Мухаммед, ее муж и отец ее дочерей, является посланником Бога, которому
поручено распространить на земле чистую и неискаженную веру.
Вслед за Хадиджей почти тотчас же новую веру
приняли Али, двоюродный брат и воспитанник Мухаммеда, и Зайд, вольноотпущеник
и приемный сын Мухаммеда. Зайд в это время был уже взрослым человеком, Али же
было всего десять — пятнадцать лет. По одной из версий, Али, увидев Мухаммеда
и Хадиджу молящимися, спросил:
— Что вы делаете, Мухаммед?
— Это религия Бога, — ответил ему Мухаммед, —
религия, которую Бог сам избрал для себя и посылал своих апостолов
проповедовать ее. Я призываю тебя к Богу, единому, не имеющему никаких
помощников; я призываю тебя поклониться этому Богу и отвергнуть аль-Лат и
аль-Уззу.
— Я никогда не слышал раньше о такой вере, —
сказал Али. — Я ничего не могу решить, пока не посоветуюсь с отцом.
— Не делай этого, — сказал Мухаммед, который
не хотел, чтобы сведения о новой вере раньше времени просочились в город. —
Если ты не принимаешь ислам, то сохрани весь наш разговор в тайне.
Али пообещал хранить молчание, но уже на
следующую ночь Бог вложил ислам в его сердце, и Али стал верующим. Рано утром
он пришел к Мухаммеду, чтобы узнать об обязанностях, которые накладывает на
него новая вера.
— Свидетельствуй, что нет никакого бога,
кроме Аллаха, — сказал ему Мухаммед, — единственного, без всяких помощников,
отвергай аль-Лат и аль-Уззу и отрекись от всех богов, кроме Аллаха.
Али повторил этот символ новой веры, порвал с
идолопоклонством и «предал себя Богу» — стал мусульманином, последователем
истинной религии. Свой переход в новую веру он тщательно скрывал от всех
непосвященных, в том числе от своего отца, Абу Талиба. Однако Абу Талиб в конце
концов узнал об этом — рассказывают, что он просто случайно наткнулся на
Мухаммеда и Али, когда они вместе громко молились среди безлюдных холмов,
окружающих Мекку. На вопрос Абу Талиба, какому божеству они столь странным
образом поклоняются, Мухаммед изложил ему суть новой религии, сообщил о своем
пророческом даре и заклинал его принять новую веру. Глава хашимитов внимательно
и довольно благосклонно выслушал Мухаммеда, но отречься от веры своих отцов и
своего племени решительно отказался, хотя разрешил Али следовать за Мухаммедом
и, стало быть, не видел в новом учении ничего порочного — вообще с идеей единого
невидимого бога курайшиты были хорошо знакомы, поразить Абу Талиба подобная
идея не могла, но то, что его племянник стал считать себя пророком, было
довольно неожиданно, это было событие, чреватое многими серьезными
осложнениями для всех хашимитов, и прежде всего для самого Мухаммеда, о чем Абу
Талиб не мог не задуматься. Поэтому Абу Талиб счел уместным и своевременным
заверить Мухаммеда, что пока он, Абу Талиб, является главой хашимитов, клан
будет защищать Мухаммеда, что бы ни случилось.
После обращения Хадиджи, Али и Зайда из
домашних Мухаммеда только Фатима и Варака оставались не охваченными новым
учением. Но Фатиме было всего пять лет — возраст явно неподходящий для участия
в религиозном движении. Что касается Вараки, то по своим убеждениям он был
близок к какой-то из христианских сект, и стало быть, следовал повелениям
Бога, поведанным людям через пророка Иисуса. Мухаммед же считал себя в этот
период таким же пророком, как Иисус, но только посланным для обращения
арабов-язычников. Для Мухаммеда Варака был «человеком писания», он уже стоял
на правильном пути и в обращении не нуждался. У Мухаммеда и Вараки был один и
тот же Бог, а то, что этот Бог приказал одним народам поклоняться себе так, а
другим — несколько иначе, нисколько не противоречило его природе. И
последователи Мухаммеда, и насара, и яхуди, следуя по указанному Богом пути,
полностью выполнят свой долг и тем самым заслужат награду на небесах.
Исключение составляли лишь многобожники, погруженные во тьму невежества,
которых нужно было во что бы то ни стало просветить, вывести на праведный путь,
спасти.
Домашним Мухаммеда, пожалуй, было труднее,
чем кому бы то ни было, поверить в его сверхъестественную способность общаться
с Богом. Но, очевидно, обаяние личности Мухаммеда было огромно, его искренность
и правдивость не вызывали ни малейшего сомнения, его нравственный и духовный
авторитет был непреложным и для пожилой Хадиджи, и для юного Зайда, и для десятилетнего
Али — все они без малейших колебаний уверовали в Мухаммеда, уверовали глубоко
и на всю жизнь. Мухаммед обладал не только даром пророчества, его с полным
правом можно назвать «ловцом душ человеческих», и в основе его способности
духовно подчинять окружающих лежала в том числе и полная убежденность в
собственной правоте, стопроцентная искренность — та редко встречающаяся полнота
веры, игнорируя которую нельзя понять ни характер самого Мухаммеда, ни характер
развернутого им религиозного движения.
Обещание, полученное от Абу Талиба, давало Мухаммеду
возможность в условиях сравнительной безопасности приступить к широкой
религиозной пропаганде, вербовать себе сторонников среди представителей любых
кланов, на которые подразделялось славное племя курайшитов.
Первым среди курайшитов новую веру принял Абу
Бакр, видный представитель клана Тайм. Его имя, полученное при рождении, было
Абдаллах, но этим именем никто не пользовался. В обиходе его чаще всего
называли Атиком — что означает «породистый», — это прозвище дали Абу Бакру за
красоту и благородное выражение лица. Рассказывают, что он был лучшим знатоком
преданий и родословных, отличался прекрасным характером, умел вести приятную
беседу и слыл не только очень опытным, но и безупречно честным купцом — он
торговал одеждой. Абу Бакр стал активно пропагандировать новую веру среди своих
многочисленных друзей и тех мекканцев, которые находились под его
покровительством.
Вслед за Абу Бакром ислам принял
тридцатилетний Осман ибн аль-Аффан из клана Абд Шамс, одного из двух самых
влиятельных кланов Мекки. Осман приходился родственником Мухаммеду — его бабка
по материнской линии была сестрой отца Мухаммеда. В своем клане Осман никакого
более-менее видного положения не занимал.
Почти одновременно с Османом произошло
обращение тридцатилетнего Аз-Зубайра, ничем не примечательного представителя
клана Асад, родственника и Мухаммеда, и Хадиджи, а также тридцатилетнего Абд
ар-Рахмана, влиятельного человека из клана Зухра, семнадцатилетнего Саада ибн
Абу Ваккаса из того же клана и юного Тальхи ибн Убайд аллаха из клана Тайм —
всех их привел к Мухаммеду энергичный Абу Бакр.
На первых порах пропаганда новой веры
проводилась в глубокой тайне, для нее использовались родственные и дружеские
связи, сложившиеся задолго до откровения. Распространение учения шло очень
медленно, за три года Мухаммед приобрел около сорока — пятидесяти сторонников.
Подобные списки новообращенных, которые были
составлены арабскими историками, показывают резкое преобладание среди первых
мусульман людей сравнительно молодых, нередко из очень хороших и зажиточных
семей, но лично не достигших серьезных успехов. Вольноотпущенники и рабы
составляли незначительное меньшинство, чаще всего они принимали новую веру
вместе со своими патронами и лишь очень редко — без их ведома. Женщин отдельно
от мужей и отцов в религиозное движение не вовлекали — даже замужние дочери
самого Мухаммеда оставались до поры до времени в стороне от ислама. За
Мухаммедом последовали, в основном, такие же мелкие торговцы, как и он сам. Все
они, по-видимому, чувствовали себя несправедливо обездоленными существовавшим
в Мекке социальным строем, каждый из них по своим личным достоинствам был
намного выше того положения, которое ему удалось достичь, и этот разрыв между
внутренними возможностями личности и ее реальным местом в иерархии общества
уже давно стал нестерпимым. Мухаммед был одним из них, и неудивительно, что,
пройдя сложный и таинственный путь нравственного очищения, развив в себе дар
пророчества, он в конце концов выступил с проповедью, на которую тотчас же и с
энтузиазмом откликнулись люди одного с ним круга.
Чем же привлекала их идея единого Бога?
Многочисленные боги и богини олицетворяли унаследованное
от древнейших времен разделение людей на изолированные группы — кланы (роды) и
племена. Учение о едином Боге разом уничтожало основу такого деления,
отвечало давно зародившейся идее общеарабского единства. Замена многобожия
верой в единого Бога была выгодна всем, кого стесняли пережитки родового строя,
кто рвался на более широкую арену жизненной борьбы.
Всякая вера в той или иной мере предполагает
отказ человека от самостоятельного решения проблемы добра и зла. В
монотеистических религиях это доведено до предела — человеку не остается
никакой свободы выбора между разными представлениями о грехе и добродетели, он
должен беспрекословно подчиниться однажды провозглашенным от имени Бога
нравственным законам.
Люди, откликнувшиеся на призыв Мухаммеда к
единобожию, одновременно навсегда отказывались от своего права самостоятельно,
по своему разумению судить о добре и зле, они добровольно отрекались от свободы
в пользу полного нравственного и духовного подчинения. Судя по всему, они
отрекались от свободы с чувством огромного облегчения, потому что для них эта
свобода уже давно была чистейшей фикцией, никакой возможности реализовать
права личности у них не было и ничего, кроме мучений и глубокой
неудовлетворенности, абстрактная свобода им не давала. Предложенное Мухаммедом
решение проблемы добра и зла просто отражало фактическое положение, приводило
в соответствие мир реальный и мир идеальный, давало удовлетворительное для
того времени обоснование невозможности нравственной свободы.
Нравственные законы, провозглашавшиеся от
имени единого всемогущего Бога, были обязательны для каждого, вне зависимости
от его богатства, ума, таланта или каких-либо других особенностей. В этом
отношении они были сугубо демократичны — свобода отнималась у всех без исключения.
Справедливость торжествовала, мучительное и нестерпимое наличие нравственной
свободы у ничтожного меньшинства должно было исчезнуть.
Арабы эпохи Мухаммеда в течение многих
поколений были лишены не только нравственной свободы, они должны были уже
свыкнуться с мыслью, что справедливость в жизни не торжествует и не может
торжествовать; добродетель не вознаграждается или вознаграждается недостаточно
и не всегда, а зло не наказывается. Всякое учение об установлении полностью
справедливой жизни на земле должно было казаться утопией. Учение Мухаммеда о
предопределении, о личной ответственности каждого человека перед Богом и
бессмертной жизни за гробом, блаженной для добрых и праведных и невыносимо ужасной
для злых и порочных, восстанавливало попранную в реальной жизни идею
справедливости, оправдывало несовершенство жизни, в какой-то степени
успокаивало и утешало.
Из идеи единого Бога прямо вытекало положение
о братстве людей: отозвавшиеся на проповедь Мухаммеда становились членами
своеобразного религиозного братства, внутри которого отношения, основанные на
любви, милосердии и справедливости, считались единственно совместимыми с
действительной верой. Признание же единого Бога и отказ от идолопоклонства
являлись лишь первым шагом, необходимой предпосылкой перехода к новой жизни,
демонстрацией сознательного намерения перестроить себя для этой новой жизни.
Тайной проповедью своей религиозной системы
Мухаммед пытался создать общину с автономной нравственностью и моралью, нечто
вроде нового клана, призванного разрушить все существующие. Над этой общиной с
самого начала маячила старинная и никогда не умиравшая в человечестве мечта о
золотом веке родового строя, когда внутри рода господствовал дух коллективизма
и взаимопомощи, когда не существовала еще трагическая оторванность людей друг
от друга, когда понятия «мы» и «я» почти совпадали.
Для преодоления звериного индивидуализма
Мухаммед от имени Бога и от своего собственного (на то он и был пророком и
посланником Бога) обязал новообращенных практиковать те самые приемы
всестороннего очищения, которые он в течение многих лет с успехом испытывал на
себе. Молитва, пост, размышление о сущности Бога и ниспосланных им законов,
которым должен подчиняться человек, активное претворение в жизнь идеалов любви,
милосердия и справедливости — вот примерный перечень тех обязанностей, которые
налагал на себя добровольно всякий, вступивший на путь ислама, вот что
скрывалось за простои клятвой новообращенного чтить всевышнего Бога и его
посланника и отречься от идолопоклонства.
Мухаммед еще больше усилил действенность
молитвы — этого радикального средства очищения, — введя в практику совместные,
коллективные молитвенные обращения к Богу. Для таких совместных молений
последователи Мухаммеда чуть ли не ежедневно тайно собирались в доме одного их
своих братьев по вере. Прослушав предварительно короткую проповедь Мухаммеда,
верующие приступали к молитве, которой также руководил сам Мухаммед. Мухаммед
громко произносил короткий отрывок молитвы, и вслед за ним все собравшиеся
хором повторяли его слова. Затем Мухаммед произносил следующий отрывок
молитвы, и верующие опять хором повторяли его. В положенных местах Мухаммед
творил поясные и земные поклоны, и по его примеру собравшиеся поступали также —
при поясном поклоне они касались ладонями колен, а при земном опускались на
колени, после чего лбами и ладонями касались земли; подражая Мухаммеду, они
отводили локти немного в сторону, так, чтобы руки не были прижаты к туловищу.
В тесно застроенной Мекке нелегко было
отыскать достаточно уединенный дом, в котором можно было молиться без всяких
помех и не привлекая ничьего любопытства. Поэтому Мухаммед часто уводил по
ночам своих последователей в безлюдные окрестности Мекки, чтобы здесь, под
черным небом, пылающим южными звездами, часами целиком отдаваться молитве. Во
время молитвы все поворачивались лицом в одну сторону, так, чтобы хорошо
видеть и слышать стоящего впереди Мухаммеда. Женщины становились сзади — не
потому, что их почитали существами низшими, а для того, чтобы их вид не
отвлекал мужчин от молитвы.
Последователям Мухаммеда тонкости новой веры
давались нелегко, даже обрядовая сторона таила в себе массу неожиданностей и
опасных противоречий. Мухаммед никогда не отказывался объяснить в десятый и в сотый
раз смысл каждого правила, предписанного Богом.
Мир Мухаммеда — населенный джиннами и ангелами,
пронизанный постоянным незримым присутствием Бога — был гораздо сложнее нашего
реального мира;
в объяснениях Мухаммеда смысла и пользы того
или иного правила рациональное почти всегда соседствует с фантастическим,
сказочным, но в основе его предписаний всегда лежит нечто
первично-рациональное, правда рациональное, разумное в смысле религиозном —
такое, что, по его собственным наблюдениям, полезно соблюдать в том числе и для
лучшего постижения веры.
Так, Мухаммед настаивал, что очищение есть
одно из условий веры, и требовал, чтобы верующие во время очищения, помимо
всего прочего, не забыли промыть нос водой и вычистить зубы. Он считал, что
чистить зубы лучше всего палочкой из дерева акации — мисуаком, так как мисуак
обладает следующими полезными качествами: чистит рот, удовлетворяет Господа,
радует ангелов, просветляет глаза, придает блеск зубам, укрепляет зубы и
отгоняет зубную боль, способствует пищеварению, удаляет мокроту и усиливает
действенность молитвы. После еды, по утверждению Мухаммеда, мисуак лучше двух
служанок, и ангел Джибрил велел ему употреблять для очищения рта именно мисуак.
Промывать нос водой по утрам нужно и потому,
что во время сна в носу поселяются духи.
Начинать день омовением и молитвой необходимо
опять-таки из-за дьявола — во время сна он завязывает на затылке человека три
узла, прибавляя при этом:
«Пусть будет для тебя долга ночь — спи же!»
Когда, проснувшись, верующий вспомнит Бога — развязывается один узел; когда он
положенным образом вымоется — развязывается второй узел; а когда верующий
помолится — исчезает третий, и последний, узел, завязанный дьяволом. Тогда,
объяснял Мухаммед, человек с самого утра будет в хорошем настроении и душа его
будет спокойна; если человек этого не сделает, утром он будет смущен и
подавлен.
Во время омовения, учил Мухаммед, не лезь
грязной рукой в сосуд с водой — сперва вымой руки, а уже затем черпай ими воду
из сосуда и поливай себя. Для омовения годится только чистая вода — однажды
использованная вода сразу же становится нечистой, поэтому мыться в тазу все
равно что мыться в собственной грязи. До сих пор бедуины, во многих отношениях,
на наш взгляд, не столь уж чистоплотные, с удивлением и отвращением смотрят на
«грязных европейцев», усвоивших странную привычку мыться в тазу или в ванне и
наивно считающих себя чистыми после такого, с позволения сказать, купания.
Большинство предписаний о ритуальной чистоте
не было выдумано Мухаммедом — они существовали у арабов задолго до его
рождения, но соблюдались не повсеместно и без особого прилежания. Мухаммед
лишь выбрал из существующих обычаев наиболее, с его точки зрения,
целесообразные, упорядочил их и от имени Бога провозгласил строго обязательными
для каждого верующего. В основе этих предписаний когда-то, несомненно, лежали
интуитивно найденные полезные меры гигиены и санитарии, которым для прочности и
незыблемости Мухаммед придал силу религиозных законов. Полное омовение тела
после любого соприкосновения с нечистотой — после естественных отправлений
человека, прикосновения к трупу, после общения с женами и т. д. — требование
разумное, и соблюдение физической чистоты, несомненно, отражало характер и
привычки самого Мухаммеда, который с юности отличался чистоплотностью. Но для
Мухаммеда почти каждое действие неизбежно приобретало и глубокое магическое
значение, способно было вызвать потрясения в сверхчувственном мире, нередко
роковые для земной и загробной жизни человека. Поэтому не менее важно для
верующего соблюдать и предписания, лишенные примитивно-рационального смысла,
так как по силе своего конечного воздействия на реальный мир они могут быть еще
более полезными.
Мухаммед, в отличие от многих других
религиозных реформаторов, намеревался осуществить новый строй жизни, основанный
на братской любви и справедливости, не за стенами монастыря, не разрывая
естественных отношений между людьми, а сохраняя и семью, и собственность, и
привычный род занятий. Он считал, что вера ниспослана в первую очередь для
построения справедливой, а потому максимально счастливой жизни именно здесь,
на земле.
Провозгласив символ новой веры:
«Свидетельствую, что нет никакого божества, кроме Аллаха, и свидетельствую,
что Мухаммед — посланник Аллаха!» — каждый новообращенный тем самым клятвенно
обещал изменить свою эгоистическую природу и строить отношения с другими
верующими на основах братской любви, ибо, как настаивал Мухаммед, «после
поклонения Богу самое лучшее дело — любить друг друга».
«Вы не войдете в царство Божье, — говорил
Мухаммед последователям,—пока вы не будете иметь веры;
и вы не исполните веры до тех пор, пока не
будете любить друг друга».
Справедливость и любовь прежде всего должны
торжествовать в семье, причем семья, в соответствии со сложившимися у арабов
идеалами, должна быть строго патриархальной. Глава семьи, муж, обязан любить
жену (или жен) и заботиться о ее материальном и духовном благополучии; жена
должна быть благочестивой и преданной своему мужу. Так же надлежит относиться
и родителям ко всем своим детям — убийство новорожденных девочек Мухаммед
осудил как страшный и непростительный грех; отметим, что его осуждение
оказалось исключительно действенным, и этот ужасный обычай через несколько
десятилетий был совершенно забыт всеми арабскими племенами, в средние же века
случаи убийства новорожденных среди мусульман встречались реже, чем среди
христиан.
Дети, в том числе и взрослые, заботятся,
почитают и подчиняются своим родителям; благочестивый сын даже мысленно не
должен попрекнуть чем-нибудь своего отца или мать.
— К родителям — благодеяние, — повелевал Бог
устами Мухаммеда. — Если достигнет у тебя старости один из них или оба, то не
говори им — тьфу! и не кричи на них, а говори им слово благородное.
Рабство не отменялось, но Мухаммед провозгласил,
что мусульманин не может быть рабом мусульманина. Если ты верующий и твой раб
принял ислам, то ты должен немедленно и без всякого выкупа освободить своего
брата. Но даже если раб не мусульманин, то и тогда отпустить его на волю — дело
богоугодное и похвальное, потому что как-никак все люди — братья, в том числе и
те из них, до которых пока, по их душевной слепоте и в соответствии с
промыслом Бога, голос истинной веры еще не дошел. Сам Мухаммед первый подавал
этому пример — он освободил не только Зайда, которого вслед за тем усыновил по
всем правилам, но и еще нескольких рабов — все они стали впоследствии верными
мусульманами и преданными его соратниками.
Так же поступали и другие, у которых было
достаточное состояние, например Абу Бакр энергично содействовал обращению в
истинную веру нескольких своих рабов, которых освободил без выкупа, как только
они приняли ислам.
Отношения братской любви и справедливости
должны были воцариться и между господами и их слугами.
— Ваши слуги — это ваши братья, которых Бог
поставил под вашу власть, — учил Мухаммед. — Всякий, кто является господином
своего брата, должен давать ему есть то, что он ест сам, и одевать его так же,
как он одевается сам. Не заставляйте ваших слуг делать непосильную работу, а
если это случится — помогите им. Отдавайте работнику плату его прежде, чем
высохнет его пот.
Обычай кровной мести отменялся, и запрещалось
убивать «всякую живую душу, которую Бог запретил убивать, если только не по
праву». За убийство верующего — вечные мучения в аду, если только убийство не
произошло случайно; тогда с убийцы следует взыскать цену крови. Самое же
лучшее, учил Мухаммед, если вы простите убийцу, но и в справедливом отмщении
нет греха — просто в глазах Бога взыскивающий свое по праву ниже того, кто нашел
в себе силы чистосердечно простить обидчику и оскорбителю.
Сгладить вопиющие различия между богатством и
бедностью, трудно совместимые с братской любовью, призван был выдвинутый
Мухаммедом принцип милостыни — тот не «очищает» себя, кто не проникнут постоянным
стремлением помочь ближнему, сделать ему добро, и в первую очередь прийти к
нему на помощь, если он беден. Поэтому каждый верующий должен постоянно
творить милостыню, что для зажиточных означало в том числе отдавать часть
своего имущества в пользу бедняков и неимущих, накормить голодного, напоить
жаждущего. Когда после смерти верующий предстанет перед лицом Бога, объяснял
Мухаммед, тот его спросит:
— Почему ты не накормил меня, когда я был
голоден?
— Но как я мог накормить Тебя, владыку мира,
Тебя, в чьей власти находится все?
— Такой-то, — скажет Бог, — был голоден, а ты
не накормил его.
Тот, кто не творит милостыню, нарушает важнейшую
заповедь Бога и поэтому не может быть верующим, не может вступить в общину,
создаваемую Мухаммедом.
Милостыня была обязательной, но размер ее
оставался делом совести каждого верующего. Сам Мухаммед, не задумываясь,
растрачивал и свое имущество, и имущество Хадиджи на помощь беднякам и выкуп
рабов. Его последователи передавали деньги Мухаммеду, который и распределял их
среди членов общины, а также творили милостыню сами, в тайне от других
верующих.
Всеми средствами общины распоряжался, как уже
говорилось, сам Мухаммед, честность и справедливость которого не вызывали ни у
кого подозрений, никаких трений на этой почве среди верующих не возникало;
ничего из этих денег ни себе лично, ни своим
близким и родственникам не брал, наоборот, без всякого сожаления расставался
со своим богатством, так что в скором времени сам превратился из человека зажиточного
в человека, по уровню жизни стоящего ниже большинства других членов общины.
Община, во главе которой стоял Мухаммед, была
невелика, и очень богатые люди в нее не вошли. В ней с самого начала не было ни
кричащей роскоши, ни крайней нищеты. В такой небольшой общине обязательная
милостыня оказалась действенным средством временного сглаживания имущественных
различий, угрожающих сплоченности и солидарности верующих. Мухаммед осудил
всякую роскошь — в одежде, в еде и питье, верующие должны были избегать дорогих
украшений, не пользоваться шелковыми материями, не заводить слишком много
одежды, дорогой утвари. В общине господствовал дух умеренности, который
Мухаммед поддерживал сознательно и настойчиво.
В Мекке, как и повсеместно, гордость богатством
оборачивалась презрением не только к бедности, презрение переносилось и на
личность бедняка. Неимущего презирали, к нему относились с полным пренебрежением,
его мнение никого не интересовало, он был ничтожество, пария в обществе. Против
такого проявления имущественного неравенства Мухаммед выступил наиболее
решительно. Бедняк, лишенный греха гордыни и оберегаемый бедностью от греховных
соблазнов мира, имеет больше шансов заслужить блаженство в будущей бессмертной
жизни на небесах, в то время как большинство богачей будет неизбежно мучиться
в аду — вот когда они позавидуют беднякам, вот когда поймут, что ниспосланное
им в земной жизни богатство было лишь ловушкой, западней, поставленной Богом,
испытанием, которого они не выдержали, возгордившись, вообразив, что
богатство — их личная заслуга. Поэтому бедняк ближе к Богу, чем богач, и если
человеку простительно гордиться, то гордиться нужно скорее бедностью, а не
богатством. Бог любит людей, добывающих себе пропитание трудом, утверждал
Мухаммед.
Мухаммед настойчиво добивался от своих
последователей, чтобы в повседневном общении друг с другом они забыли об
имущественном неравенстве, как будто его вовсе и не было; в общине верующих с
бедности была снята печать позора, бедняки освобождались от нравственного
унижения и могли рассчитывать на полное уважение к своей личности.
Подвижничество в делах веры было гораздо важнее в общине, чем богатство, и
Мухаммед первый являл тому пример — избранник Бога на глазах у всех быстро
превращался в бедняка, нисколько этим не огорчаясь и никому не завидуя. Сам он
относился к беднякам так же, как и к зажиточным членам общины. Его дом был
всегда открыт для неимущих мусульман, с которыми он охотно беседовал и которых,
когда наступало время трапезы, он не забывал пригласить к столу как дорогих
гостей, а не как нищих, которым оказывает благодеяние. При этом Мухаммед не
лицемерил и не делал над собой никакого усилия — для него, пророка и
проповедника, бедняк и богач как личности представляли одинаковый интерес.
Творить милостыню обязаны были все верующие,
а не только достаточно зажиточные, понятие милостыни Мухаммед расширил,
понимая под этим практику добрых дел, поступков, продиктованных любовью к
ближнему. Доброе, ласковое слово к брату по вере, сочувствие в горе, любая помощь
и услуга — все это милостыня. Только Бог, учил Мухаммед, может знать, какого
рода милостыня представляет собой наибольшую заслугу. Человек, который поднял и
отбросил с дороги колючую ветку, в глазах Бога, возможно, совершил более существенный
акт милостыни, чем человек, пожертвовавший часть имущества, — ведь его поступок
был продиктован бескорыстной любовью к ближним как созданиям Бога, он оберегал
от опасности изранить ноги равно и злого, и доброго, и своего врага, и своего
друга, и даже вовсе незнакомых ему людей. Поэтому у бедняка не меньше
возможностей подавать милостыню, чем у богача, и в этом отношении они равны.
Когда человек из малого достатка, учил
Мухаммед, приобретенного собственным трудом, оказывает посильную помощь
другому, то это бывает самой угодной для Бога милостыней.
— Каждое доброе дело есть дело милосердия, —
говорил Мухаммед, — и разве не доброе дело встретить брата своего с приветом и
налить воды их меха своего в его кувшины? Рассудить двоих людей есть милосердие;
и помочь человеку сесть в седло и поднять ему его мешок есть милосердие; и
доброе слово, которое говорят в благодарность, и кроткий ответ вопрошающему
есть милосердие; и удаление того, что причиняет неудобства людям, есть
милосердие. Милостыня есть долг каждого верующего. Тот, кто не имеет для нее
средств, пусть творит добрые дела и удерживается от зла, и это будет его
милостыней.
— Милостыня — когда вы приветливо улыбаетесь
брату своему; милосердие — когда вы побуждаете к доблестным поступкам и
удерживаете от незаконных дел;
милосердие — когда вы указываете дорогу
людям, потерявшим ее, и когда вы помогаете слепому.
Осуждение богатства и роскоши, направленное
против мекканских верхов, Мухаммед дополнил утверждением, что власть находится
«в руках злых», что целиком отвечало чувствам его сторонников, лишенных существенного
влияния на городские дела.
Каждый последователь Мухаммеда должен был
отречься от язычества, и хотя в Мекке существовала веротерпимость, такое
отречение от религии своего племени и своих предков не могло не сопровождаться
конфликтами. В этих условиях Мухаммед провозгласил полную свободу совести — нет
принуждения в вере, утверждал он, Бог сам знает, кого направить на истинный
путь, а кого оставить в заблуждении; притеснение инакомыслящего — тяжкий грех в
глазах Бога.
Община, созданная Мухаммедом, жила
напряженной духовной жизнью, пытаясь путем перевоспитания и углубления веры в
единого всемогущего Бога воплотить идеалы справедливости и братской любви.
Обязательными для каждого верующего были лишь молитва и милостыня, остальные
требования неписаного устава последователей Мухаммеда не были точно
определены, и их выполнение никем не проверялось. Всеобщее рвение было
настолько велико, что вскоре немногочисленных мусульман легко было узнать даже
по их внешнему виду — от остальных мекканцев они отличались желтыми лицами и
запавшими воспаленными глазами — следами добровольных многочасовых ночных
молитв, строгой, нередко излишней умеренности в пище и неустанных трудов во имя
веры, которые приходилось совмещать с повседневными, обычными деловыми
занятиями. Все держалось на энтузиазме пророка и его спутников, на искреннем
воодушевлении новообращенных.
Три года, по единогласному свидетельству
арабских историков, продолжалась тайная, скрытая от глаз непосвященных,
пропаганда Мухаммедом созданной им религии, три года потребовалось Мухаммеду
на то, чтобы обратить на истинный путь примерно пятьдесят мекканцев,
преимущественно курайшитов, укрепить их в новой вере, создать из них
религиозную общину, прочно сцементированную взаимным побратимством и всецело
преданную лично ему, Мухаммеду, своему духовному главе, пророку и посланнику
Бога.
Продолжалось ли в этот период общение Мухаммеда
с Богом, нисходили ли на него новые откровения? Нет, категорически утверждают
первые биографы пророка, Аллах не посылал Мухаммеду никаких новых отрывков из
Корана, все это время, начиная с памятной ночи месяца рамадана 610 года и до
613 года, в течение трех лет, длился перерыв в откровениях.
К концу этого трехлетнего периода первоначальный
подъем и энтузиазм сменились у Мухаммеда тяжелой депрессией. Гнетущая тоска и
безнадежное отчаяние, сомнение в своей избранности и пророческой миссии
мучительно преследовали его. Молитвы и посты, религиозные размышления и
созерцание, поддержка преданной Хадиджи и многочисленных единомышленников,
уверовавших в него как посланника Бога, не помогали, подавленное состояние не
проходило, наоборот, депрессия становилась все глубже и невыносимее, все чаще и
настойчивее возвращался Мухаммед к мысли о самоубийстве. Покинула ли в этот
период Мухаммеда полнота веры? Полнота веры несовместима с отчаянием, именно
поэтому грех уныния во всех религиях считается одним из самых тяжелых грехов,
искренняя вера в принципе исключает такое душевное состояние, когда жизнь
кажется непереносимой и безысходной. Очевидно, в минуты отчаяния Мухаммед терял
не только веру в свою связь с Богом, в глубинах подсознания начинала
колебаться вера и в самого Бога, и в загробную жизнь, в которой для неверных и
самоубийц уготованы вечные муки в аду.
Глубокую тоску, охватившую Мухаммеда,
объясняют обычно только тем, что в течение трех лет он ни разу не слышал голос
Бога, ни разу не получал откровений, ни разу к нему не являлся ангел Джибрил;
Мухаммед, естественно, чувствовал себя покинутым, брошенным на произвол судьбы,
уверенность в своем пророческом даре, вдохновившая его на проповедь новой
религии, заколебалась, временами он приходил к убеждению, что он не пророк, а
стало быть, и все начатое им ошибочно и бессмысленно. Но, возможно, временная
потеря пророческого дара являлась не единственной причиной сложного духовного
кризиса, который переживал Мухаммед на исходе третьего года своей
проповеднической деятельности. Несколько десятков новообращенных за три года —
такой результат нельзя признать блестящим. Мухаммед не мог не видеть, что
распространение новой веры идет недопустимо медленно, при таких темпах
торжество истинной веры над идолопоклонством становилось сомнительным, все
грандиозное предприятие грозило окончиться созданием жалкой секты. Не могло не
смущать Мухаммеда и то обстоятельство, что среди его сторонников преобладали
люди незначительные, не пользующиеся почти никаким весом в племени курайшитов,
в то время как люди влиятельные, выделяющиеся своим умом, богатством или
воинской доблестью, явно сторонились его. Очевидно, тайная проповедь исчерпала
себя, Мухаммеду нужно было искать новые формы борьбы.
Вполне допустимо предположить, что
накопленный за три года опыт показал Мухаммеду, что проповедуемую им
религиозную систему нужно каким-то образом видоизменить, усовершенствовать,
сделать приемлемой и привлекательной не только для тех, кто ходом своей
внутренней жизни был самостоятельно подготовлен к принятию единобожия и разрыву
с идолопоклонством, но и для тех (а они составляли подавляющее большинство
мекканцев), кого издревле существовавший в Мекке культ богов вполне устраивал.
Трехлетний перерыв в откровениях означал, что почти все, чему учил Мухаммед в
этот период, нельзя рассматривать как непреложные и не подлежащие изменению
божественные повеления; тем самым путь для усовершенствования и уточнения
религиозной концепции оставался не только открытым, но и значительно
облегченным. Своевременно ниспосланное откровение могло в нужный момент «узаконить»
в глазах верующих (и самого Мухаммеда) всякое целесообразное изменение
религиозной теории или религиозной практики, если того потребуют обстоятельства.
Духовный кризис, вызванный внутренними и
внешними причинами, протекал у Мухаммеда исключительно тяжело. Как долго продолжалась
депрессия, мы не знаем. Рассказывают, что Мухаммед выглядел подавленным и
угрюмым, постоянное общение с верующими стало угнетать его, он вновь полюбил
одинокие прогулки в безлюдных и диких окрестностях Мекки. Неоднократно уходил
из дома на рассвете с твердым намерением покончить с собой, бросившись в
пропасть, но как только он поднимался на край пропасти, ему являлся Джибрил со
словами: «Ты — пророк Бога», и тотчас мучительное беспокойство покидало
Мухаммеда и к нему на время возвращалось самообладание.
Однажды, по словам Мухаммеда, когда он в
полном одиночестве бродил в окрестностях Мекки, он увидел ангела — того самого
ангела, который посещал его на горе Хира; ангел восседал на огромном троне
между тучами и землей, и Мухаммеда при виде его охватил ужас. В страхе вернулся
он к Хадидже и попросил укрыть его.
Закутавшись с головой в плащ, лежал Мухаммед
в беседке, когда на него наконец вновь снизошло откровение, и он услышал
голос, который мог быть, конечно, только голосом Всевышнего:
О
завернувшийся!
Встань
и увещевай!
И
Господа твоего возвеличивай!
И
одежды свои очисть!
И
скверны беги!
И не
оказывай милость, стремясь к большему!
И
ради Господа твоего терпи!
Для Мухаммеда и его соратников это было не
только концом тягостного перерыва в откровениях, восстановлением живой связи с
Богом, подтверждением пророческой миссии Мухаммеда. Полученное откровение
содержало прямое приказание начать публичную проповедь новой веры. До этого,
по мнению некоторых мусульманских историков, в течение трех лет Мухаммед
потому тайно распространял свое учение, что в первом (или в первых) откровении
никакого повеления проповедовать веру, собственно, не содержалось. Теперь же
Мухаммед получил приказание приступить к публичной проповеди.
Глава
10
"Глаголом жги сердца людей "
Первая проповедь с холма ас-Сафа
Неудача проповеди
Мухаммед обращается к хашимитам
Годы творческого подъема
Высокая поэзия Корана
Клятвы Бога
Мухаммед предвещает воскресение из мертвых и
загробную жизнь
Описание ада и рая
Тайная проповедь Мухаммеда, собственно, не
являлась ни для кого секретом. Совместные собрания и ночные молитвы в
окрестностях города, постоянное общение верующих между собой не могли
остаться не замеченными в маленькой, тесно застроенной Мекке. Соплеменники
Мухаммеда, несомненно, знали, что он и его сторонники то ли ха-нифствуют, то ли
ударились в сабейство, но жизнь новой секты была окутана интригующим покровом
таинственности, возбуждающим естественное любопытство, порождающим самые
невероятные толки, подогревающим интерес к Мухаммеду и его деятельности- Тем
самым трехлетняя тайная проповедь позволила Мухаммеду не только создать
сплоченную общину, не только уточнить кое-какие детали созданной им религиозной
системы, но и подготовить общественное мнение Мекки к своему выступлению в
роли пророка и посланника Бога.
В вольном городе Мекке не было ни правителя,
ни правительства как такового- Город представлял собой федерацию кланов, на
которые раздробилось славное племя курайшитов. Порядок надежно поддерживался
обычаем кровной мести, свои внутренние дела каждый клан решал самостоятельно, а
общегородские вопросы обсуждали сообща главы всех кланов, встречавшиеся по мере
надобности в Доме собраний, расположенном поблизости от Каабы. Но и каждый
житель города имел право созвать своих сограждан — на деле к этому праву
прибегали только тогда, когда возникала острая необходимость срочно оповестить
весь город о каком-нибудь событии чрезвычайной важности, например о внезапном
появлении в окрестностях города враждебно настроенных кочевников.
Этим правом и решил воспользоваться Мухаммед,
чтобы собрать всех курайшитов на свою первую публичную проповедь.
Ранним утром, когда город еще только
проснулся и жители не успели разбрестись по своим делам, Мухаммед поднялся на
вершину невысокого холма ас-Сафа, расположенного почти в центре Мекки, и стал
выкрикивать оттуда традиционный призыв к общему собранию.
— Сыны Абд аль-Мутталиба! Сыны Абд Манафа!
Сыны Курайша! — кричал Мухаммед с вершины ас-Сафы так громко, что голос его в
утренней тишине разносился по всему городу; он перечислил все кланы и вызвал
полный переполох среди ничего не подозревающих мекканцев.
Поспешно выбегали курайшиты из своих домов и
спешили на его призыв; некоторые захватывали с собой оружие и на ходу перепоясывались
мечами. Вместе с мужчинами к холму ас-Сафа-направились и многие женщины, горя
желанием поскорее узнать о грозящей городу опасности.
Лишь немногочисленные единоверцы Мухаммеда
знали, что под видом чрезвычайного сообщения посланник Бога намерен перед всем
племенем курайшитов произнести проповедь, и, наверное, они верили, что с
помощью всемогущего Бога в этот исторический день произойдет чудо: закосневшие
в невежестве и идолопоклонстве, сердца курайшитов очистятся, и они здесь же, у
подножия холма ас-Сафа, предадут себя единому истинному Богу, станут
мусульманами. Однако те из курайшитов, которым были хорошо известны
религиозные увлечения Мухаммеда, увидев его на вершине ас-Сафы, прекрасно
поняли, что никакая опасность городу не грозит и речь пойдет, по-видимому, о
вещах не столь уж важных.
Впрочем, всеобщее внимание было велико, и
собравшаяся огромная толпа стала внимать Мухаммеду в напряженном молчании.
Мухаммед говорил о едином Боге. Он называл
его всемогущим, Аллахом — это имя курайшиты хорошо знали, они даже почитали
Аллаха наряду с другими богами, в некотором смысле и Кааба была домом в том
числе и этого самого Аллаха, которому, кстати сказать, весьма полезно было
молиться во время путешествий по морю, здесь же, на суше, особого проку от
Аллаха не было. Мухаммед называл своего единого Бога также рахманом,
милосердным, — это слово было совершенно незнакомо курайшитам. «Что такое
рахман?»— в недоумении спрашивали они друг друга. В целом то, что Мухаммед
говорил о Боге, страшном суде и бессмертии в загробном мире, не было
неожиданным, все это сильно напоминало местами учение сабиев, местами — учение
христиан и иудеев. Курайшиты, широко, хотя и поверхностно знакомые с
различными религиями, не усмотрели в словах Мухаммеда о Боге ничего нового и
оригинального: Мухаммед ударился в сабейство — был почти единодушный вывод
курайшитов.
Чисто теоретическая часть проповеди Мухаммеда
показалась собравшимся малоинтересной. Внимание толпы стало рассеиваться уже
после первых же его слов, то тут, то там стали раздаваться возмущенные голоса —
мол, нечестно и неблагородно ради подобной болтовни созывать весь город,
воспользовавшись сигналом тревоги. Когда же Мухаммед сообщил курайшитам,
покрывая шум толпы, что он является не кем иным, как посланником и пророком
всемогущего Аллаха, общее раздражение и негодование нашло наконец выход — на
Мухаммеда посыпались насмешки, каждый наперебой изощрялся в остроумии, толпа
стала свистеть и улюлюкать, голос Мухаммеда потонул в общем шуме.
Возмущение курайшитов, обманным путем
собранных на проповедь, было вполне оправданным, и все же следует отметить,
что взрыв народного негодования произошел не совсем стихийно. Богатые
мекканские купцы, по-видимому, хорошо знали, что за невинной теоретической
частью должна последовать часть, так сказать, практическая, отнюдь для них не
безразличная — всеобщее равенство и братство всех людей, восхваление бедности
и осуждение богатства, идущее от Бога требование освобождать рабов, принявших
новую веру, и творить милостыню — жертвовать значительную часть своего
богатства в пользу бедняков. И богатые мекканские негоцианты сделали, конечно,
все от них зависящее, чтобы сорвать проповедь Мухаммеда и натравить на него
толпу, и так уже достаточно недоброжелательно настроенную по отношению к нему.
Особенно усердствовал, по словам преданий, родной дядя Мухаммеда, надменный
Абд аль-Узза: вместе со своей женой Ум Джамиль он первый под бурное одобрение
толпы начал выкрикивать в адрес Мухаммеда насмешки и оскорбления. В ответ
Мухаммед, лишенный возможности продолжать проповедь, также перешел к-личным
выпадам и угрозам, Абд аль-Уззе, в частности, он пообещал вечные и ужасные
мучения в аду — его будут жечь на костре, а его любимая жена Ум Джамиль своими
руками будет подкладывать в костер дрова. Из-за этого Абд аль-Уззу мусульмане
прозвали Абу Лахабом («Тот, кому уготовано место в аду»), и это прозвище
утвердилось в истории.
Так, довольно-таки безобразно, окончилось
историческое выступление Мухаммеда перед курайшитами. Никакого чуда не произошло,
истина не проникла в черствые языческие сердца, с болью и возмущением расходились
немногочисленные мусульмане, ставшие свидетелями унижения посланца Бога. и
своей веры перед лицом идолопоклонников.
Как бы то ни было, публичной проповеди начало
было положено, на немедленный успех сам Мухаммед вряд ли мог рассчитывать, хотя
такого провала он, несомненно, не ожидал. И здравый смысл, и приказания,
посылаемые Мухаммеду в откровениях, настоятельно требовали продолжать борьбу.
— Встань и увещевай! — требовал от Мухаммеда
всемогущий, милосердный и грозный Бог. — Увещевай твою ближайшую родню. И
склоняй свои крылья пред тем, кто следует за тобой из верующих. — Аллах накажет
меня, если я ослушаюсь его приказаний, — объяснял Мухаммед тем из своих сторонников,
которые пытались отговорить его от дальнейших попыток обратиться с проповедью
к многолюдным собраниям курайшитов и советовали вернуться к испытанным методам
пропаганды.
Курайшиты знали и любили ораторское
искусство, в котором Мухаммед был дилетантом. Мухаммед, очевидно, понял, что он
переоценил свои силы, когда дерзнул выступить с проповедью под открытым небом,
при ярком свете жаркого солнца, перед случайной и неподготовленной аудиторией.
Поэтому от дальнейших выступлений перед огромными толпами соплеменников он
отказался и решил следующую встречу с идолопоклонниками провести в более
подходящих условиях. Вскоре он разослал приглашение влиятельным представителям
своего клана. Обедневшие и утратившие прежнее влияние хашимиты, организаторы и
вдохновители Конфедераций Добродетельных, уже давно находились в сильной
оппозиции к мекканским верхам; и у Мухаммеда были основания рассчитывать, что
ему удастся убедить их не только в превосходстве единобожия над язычеством, но
и в целесообразности примкнуть к начатому им религиозному движению.
Около сорока хашимитов, все взрослые мужчины
клана, откликнулись на приглашение Мухаммеда и пожаловали к нему в дом. Среди
них были и дяди Мухаммеда — Абу Талиб, Аббас, Хамза, — и враждебно настроенный
Абу Лахаб, один из виновников провала публичной проповеди.
Сперва гости и хозяин не говорили о делах,
они обменивались традиционными приветствиями, взаимными пожеланиями мира и
успеха. Потом был пир, во время которого прислуживал Али. Мухаммед потчевал
собравшихся родственников бараниной. Когда гости наелись до отвала, так, что
никто уже больше не в состоянии был есть, Али подал чашу с вином, и эту чашу
наполняли до тех пор, пока все не были удовлетворены.
Только после такого щедрого угощения Мухаммед
заговорил о деле, ради которого он собрал сородичей. Но и тут злобный и
надменный Абу Лахаб помешал ему довести разговор до конца.
— Наш хозяин околдует нас, — сказал он якобы
хашимитам, и по его сигналу все они поспешно простились и разошлись по домам.
Тогда Мухаммед вторично пригласил всех
хашимитов к себе и опять обильно кормил и поил их. Опять блюдо с мясом
наполнялось до тех пор, пока кто-нибудь еще мог есть, а кубок доливался, пока
кто-нибудь изъявлял желание пить. Потом Мухаммед, на сей раз никем не
перебиваемый, подробно разъяснил хашимитам и суть новой религии, открытой ему
Богом, и свою собственную миссию как пророка и посланника Бога, а стало быть,
первого, в глазах Бога, человека на земле, избранника, духовного главы всех,
кто встанет на путь предания себя Богу, примет ислам. В глазах всевышнего и
милосердного Бога те, кто последует за Мухаммедом, заслуживают всяческой
награды не только в загробной жизни, но и здесь, на земле. С помощью
всемогущего Аллаха победа истинной веры над жалким идолопоклонством обеспечена,
а вместе с тем обеспечена и победа Мухаммеда и его соратников над всеми
противниками, сколько бы их ни было, каким бы могуществом они ни обладали в
настоящее время. Для него, Мухаммеда, хашимиты — самые близкие на земле люди,
это просто удача и перст Божий, что именно из среды хашимитов избран пророк;
если хашимиты последуют за ним, торжество и слава Мухаммеда и новой веры станут
и их торжеством и славой.
Внимательно слушали хашимиты вдохновенную, дышащую
полным убеждением и искренностью речь Мухаммеда. В божественные откровения, в
то, что Мухаммед — пророк, они не поверили. Но у Мухаммеда уже было несколько
десятков последователей, и среди них мужчин почти столько же, сколько во всем
клане хашимитов, а это была немалая сила. Движение, начатое Мухаммедом, явно
было направлено против мекканских верхов, давних врагов большинства хашимитов и
их союзников по Конфедерации Добродетельных, в этом отношении, каким бы
провалом ни кончилось начинание Мухаммеда, особого вреда хашимитам оно не
принесет. Но в том, что начинание Мухаммеда, несмотря на все его пророческое
вдохновение и на временный успех среди людей незначительных, непременно
окончится провалом, сомнений у хашимитов не было. И если они, хашимиты,
примкнут в открытую к Мухаммеду, его неизбежное поражение обернется и для них
окончательным крахом.
— Бог повелел мне призвать вас на истинный
путь, — закончил Мухаммед, по свидетельству преданий, свое обращение к
хашимитам. — Кто же из вас последует за мной, кто станет моим братом, моим
душеприказчиком и моим наследником?
Хашимиты ответили на призыв Мухаммеда полным
молчанием, никто из них не захотел связать свою судьбу с судьбой начатого им
религиозного движения. Тогда вперед выступил Али, самый младший среди
присутствовавших, и, по его собственным словам, пылко воскликнул:
— О пророк Бога! Я буду твоим помощником! — а
Мухаммед обнял его и, обращаясь к собравшимся, сказал:
— Вот мой брат, мой душеприказчик и мой
наследник! Слушайтесь его и повинуйтесь ему!
Таким эпизодом закончилась якобы вторая
встреча с хашимитами, вторая, заметим, и последняя, ибо, несмотря на всю
любовь преданий к троекратному повторению важных событий, о третьей встрече
Мухаммеда с хашимитами не упоминается. Уходя, гости посмеивались над Абу
Талибом — не забыл ли он, что теперь ему следует повиноваться не только
племяннику, но и малолетнему сыну?
Тем не менее встреча имела важные и
благоприятные для Мухаммеда последствия — хашимиты убедились, что его проповедь
не вредит их клану, и обещали не лишать Мухаммеда покровительства. Об этом ему
вскоре сообщил Абу Талиб. Таким образом, Мухаммеду была обеспечена личная
безопасность, он заручился косвенной, но чрезвычайно действенной и важной
поддержкой своего клана и мог безбоязненно идти на риск обострения отношений
со своими потенциальными противниками.
Впрочем, на первых порах открытая проповедь
новой веры никакой опасной реакции со стороны курайшитов не вызывала — в Мекке
господствовала широкая веротерпимость, и никому не возбранялось, в сущности,
призывать в том числе и к единобожию. Мухаммед прославлял всемогущего и
милосердного Аллаха и призывал курайшитов порвать с идолопоклонством; он
«увещевал» их, как ему было приказано самим Богом, и напоминал им о вечных
мучениях, которые ждут в загробной жизни всех идолопоклонников, всех, кто не
повинуется божественным заповедям, требующим молиться, творить милостыню, относиться
с братской любовью друг к другу, быть справедливым и очиститься от скверны
греха, и признавать Мухаммеда пророком и посланником Бога, ибо «свидетельствую,
что нет никакого божества, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммед —
посланник Аллаха». Материал для своих проповедей Мухаммед черпал из разных
источников — из древних арабских преданий, из христианских апокрифических
текстов, из ветхозаветных легенд, из персидских, близких к зороастризму,
сказаний.
Но весь этот пестрый материал Мухаммед часто
переосмысливал до неузнаваемости, он брал из него лишь то, что соответствовало
и отвечало своеобразной религиозной системе, созданной им самим. Главную же
основу проповедей Мухаммеда составляли послания самого Бога, получаемые им в
откровениях, послания частые и поэтически вдохновенные.
Для самого Мухаммеда, как мы уже говорили,
эти послания не являлись плодом его собственного творчества, он» Мухаммед, не
имел к их созданию никакого отношения, это были отрывки небесной, написанной
самим Богом книги — Корана. Поэтому в них все время говорит Бог, и только Бог,
— художественное и религиозное новаторство, которого не знали ни священные
книги яхуди, ни писания насара. Все изложение ведется от лица Бога, и нигде, ни
разу монолог Бога не прерывается словами Мухаммеда. Трудности, создаваемые
подобным литературным приемом, были, конечно, громадными, зато верующие могли,
что называется, из первых рук получить все сведения о Боге и его законах —
неизвращенные, изложенные на чистом арабском языке, ясные и понятные, как
считал Мухаммед, для каждого, чьи ум и сердце не уклонялись безнадежно ко
злу. Но над стихами Корана до сих пор ломают головы почтенные арабисты и не
менее почтенные мусульманские богословы — увы, многие, очень многие места
темны и непонятны, и были они темными и загадочными, допускающими различное
толкование, по-видимому, уже тогда, в самый момент своего создания. Не стоит
забывать, однако, что у поэзии свои законы, и там, где исламоведам и биографам
пророка трудно докопаться до точного смысла коранических текстов, нередко
ощущается наиболее мощный подъем поэтического вдохновения Мухаммеда.
В годы создания первых по времени сур Корана
Мухаммед не обладал никакой властью, он никого не мог заставить поверить
себе, он мог только убеждать, и этим страстным желанием убедить своих
слушателей, в том числе и таких, которые к его словам относились враждебно, проникнуты
в этот период и обращения Бога к людям. Чтобы заставить людей поверить себе,
Бог постоянно клянется, вдохновенными и страшными клятвами подтверждает
истинность своего бытия и основные положения новой веры.
Клятвы, пожалуй, представляют собой едва ли
не самые поэтичные места Корана, во всяком случае, они и в переводе сохраняют
многие достоинства подлинника и позволяют нам понять, почему созданный
Мухаммедом Коран заслуженно почитается как один из прекраснейших литературных
памятников древности. Клятвы Бога, которыми часто начинаются отдельные суры,
разнообразны.
Вот некоторые из них.
— Клянусь местом заката звезд! Клянусь тем,
что вы видите, и тем, чего не видите! Клянусь Господом востоков и западов!
Клянусь месяцем! И ночью, когда она повертывается, и зарей, когда она
показывается! Нет, клянусь днем воскресения и клянусь душой порицающей! Клянусь
посылаемым поочередно, и веющими сильно, и распространяющими бурно, и
различающими твердо, и передающими напоминание, извинение или внушение! Клянусь
движущимися обратно — текущими и скрывающими, и ночью, когда она темнеет, и
зарей, когда она дышит! Но нет, клянусь зарею, и ночью, и тем, что она
собирает, и луной, когда она полнеет! Клянусь небом — обладателем башен, и днем
обещанным, и свидетелем, и тем, о ком он свидетельствует! Клянусь небом,
обладателем возврата. И землей, обладательницей раскалывания. Клянусь зарею, и
десятью ночами, и четом и нечетом, и ночью, когда она движется! Клянусь
солнцем и его сиянием, и месяцем, когда он за ним следует, и днем, когда он его
обнаруживает, и ночью, когда она его покрывает, и небом, и тем, что его
построило, и землей, и тем, что ее распростерло, и всякой душой, и тем, что ее
устроило и внушило ей распущенность ее и богобоязненность! Клянусь ночью,
когда она покрывает, и днем, когда он засиял. Клянусь утром и ночью, когда она
густеет! Клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры, и нападающими на
заре!
— Клянусь горой, и книгой, начертанной на
свитке развернутом, и домом посещаемым, и кровлей вознесенной, и морем
вздутым...
Такой клятвой начитает Бог суру, которая
впоследствии получила название «Гора». Для современников Мухаммеда было,
очевидно, понятно, чем клянется Бог:
«Гора», по всей вероятности, — это гора
Синай, на вершине которой пророк Муса некогда получил от Бога откровения;
«книга» — божественная небесная книга деяний людских либо сам Коран; «дом
посещаемый» — Кааба; «вознесенная кровля» — скорее всего, горные вершины.
— Клянусь звездой, когда она закатывается! —
восклицает Бог, и курайшиты в те далекие времена, несомненно, знали, что подразумевается
под этой звездой; нам же остается гадать — что же это: Сириус? Венера? Но что
бы ни понимал сам Мухаммед под закатывающейся звездой, этот поэтический образ,
созданный почти полторы тысячи лет назад, продолжает жить, может быть, именно
потому, что он утратил ненужную конкретность: ведь для нас ни на Сириусе, ни на
Венере не обитают никакие боги, а сами эти образы иначе используются в нашей
поэтической символике.
Бог, по словам Мухаммеда, «един, вечен,
нерождающий и нерожденный, не знающий себе равных»; он всемогущ и милосерден.
«Поистине, мощь твоего Господа сильна! — увещевал сам Бог в суре «Башни». —
Ведь Он начинает и возвращает. И Он — прощающ и любвеобилен, владыка трона,
славный, совершитель того, что пожелает».
— Просят его те, кто в небесах и на земле,
каждый день Он за делом.
— Аллах — податель надела, обладатель силы,
мощный; ему принадлежит то, что на небесах, и то, что на земле. Господь обоих
востоков и обоих западов, он сотворил человека из звучащей глины, и сотворил
джиннов из чистого огня, и создал ангелов, и сделал их властителями огня. И
всех ныне живущих людей создал всемогущий Аллах — из воды ничтожной, помещенной
в прочном месте до известного срока, из капли семени, из воды изливающейся,
которая выходит из хребта и грудных костей, создал в заботе, устроил и
соразмерил. Я извел вас из земли и когда вы были зародышами в утробах ваших
матерей — это ли не доказательство моего всемогущества, — спрашивал Бог, — вы
творите или Мы творцы? Мы создали вас парами, и дали ночь для отдыха, и за
добро всегда воздаем добром, почему же вам не поверить? И разве это не благодеяние
и не милосердие? И на земле есть знамения для убежденных и в ваших душах. Разве
вы не видите? Какое из благодеяний вашего Господа вы сочтете ложным?
— И небо Мы воздвигли руками, и солнце, и
луну, ведь Мы — расширители. И землю Мы разостлали, и прекрасные устроили Мы!
Из всякой вещи Мы устроили пару — может, вы задумаетесь! У Господа твоего
конечный предел.
Это Он, который заставляет плакать и
смеяться, который распределяет смерть и оживляет, обогащает и наделяет!
...Землю Он положил для тварей, на ней плоды,
и пальмы, и злаки, и благоуханные травы. Он разъединил моря, готовые
встретиться, и положил между ними преграды, через которые они не устремятся.
Выходят из морей жемчуг и коралл, и бегут по ним корабли, высоко поднятые на
море, как горы.
...Разве Мы не сделали землю вместилищем для
живых и мертвых, и устроили на ней прочно стоящие, гордые, и напоили вас водой
пресной? Разве Мы не сделали землю подстилкой и горы — опорами; и создали вас
парами, и сделали ваш сон отдыхом, — ночь — покровом, а день — временем жизни;
и построили над вами семь твердей, и сделали пылающий светильник, и низвели из
выжимающих дождь воду обильную, чтобы произвести ею зерна и растения и сады
густые?
Всякий, кто на земле, исчезнет, останется
лишь лик Господа со славой и достоинством — какое же из благодеяний Господа
вашего вы сочтете ложным?
...Видите ли вы, что возделываете, — вы ли
это сеете, или Мы сеем? Что стоит Нам обратить посевы ваши в сухой мусор?
Видите ли вы воду, которую пьете, — разве вы ее низвели из облаков или Мы
низводим? Ведь Мы могли сделать ее горькой, отчего же вы неблагодарны?
...Вы ли труднее для создания или небо? Он
его построил, и воздвиг свод его, и омрачил ночь его, и вывел зарю; и землю
после этого распростер, и вывел из нее воды и пастбища, и горы — Он утвердил их
на пользу вам и вашим скотам. Какое же из благодеяний Господа вашего вы
сочтете ложным?
...Пусть же посмотрит человек на свою пищу,
как Мы пролили воду ливнем, потом рассекли землю трещинами и взрастили на ней
зерна, и виноград, и траву, и маслины, и пальмы, и сады густые, и фрукты, и
растения — на пользу вам и вашим животным. Пусть посмотрит на верблюдов, как
они созданы, и на небо, как оно возвышено, и на горы, как они водружены, и на
землю, как она распростерта. Хвали же имя Господа твоего высочайшего!
Такими словами и образами воспевал Мухаммед
своего всемогущего и милосердного Бога, обращаясь к курайшитам, погрязшим в
идолопоклонстве. В задачу Мухаммеда вовсе не входило доказывать, что Бог есть.
Каждый ребенок в Мекке, едва научившийся говорить, знал, что боги существуют, —
весь вопрос заключался в том, один Бог или много, а если один — то какими
свойствами он обладает. Описывая всемогущего Бога на все лады и с помощью
доводов, действовавших на умы и чувства курайшитов, Мухаммед, по существу,
косвенно опровергал многобожие — при таком всесильном Боге в мире просто не
оставалось никакого места для других богов; если всем распоряжается один Бог,
многочисленные боги курайшитов оказывались ни при чем; они — никчемные
истуканы, от которых ровно ничего не зависит и которым не только греховно, но и
совершенно бессмысленно поклоняться.
Боги курайшитов не давали людям бессмертия в
потустороннем мире — если представления о бессмертии и бытовали среди арабов,
то в самом неопределенном виде, и общим признанием они не пользовались. Идея же
телесного воскресения была чужда арабам, в нее они не верили совершенно.
Утверждая всемогущество Бога, Мухаммед не только ниспровергал идолопоклонство и
многобожие, но и подготавливал своих слушателей к тому, чтобы они уверовали в
телесное воскресение и последующее бессмертие в загробном мире.
— Разве можно сомневаться, — спрашивал Мухаммед,
— что Бог при таком безмерном всемогуществе не способен собрать человеческих
костей? Разве думает человек, что он оставлен без призора? Разве не был он
каплей семени источаемого? Потом он был сгустком, и сотворил его Бог, и
устроил, и сделал из него пару — мужчину и женщину; так разве Бог не может
оживить мертвых? Пусть же посмотрит человек, из чего он создан, — поистине Бог
в силах вернуть его в прежнее состояние, после того как он станет костями
истлевающими. Воскресит в тот день, когда пожелает, только одно сотрясение — и
вот уже люди навеки бодрствующие.
Когда наступит воскресение из мертвых,
Мухаммед никогда не говорил, так как Бог ему об этом не счел нужным сообщить.
Но похоже, что в первые годы своей проповеди он нередко намекал, что этот
страшный и великий день не за горами. Для тех же, кто воскреснет, время не
будет ощущаться долгим, когда бы ни наступил день воскресения — в этот день
они предстанут перед Богом так, как будто отлучились от жизни всего на один
вечер или утро, обещал Мухаммед в своих сурах.
Да, день воскресения будет великим и ужасным
днем, ибо он будет последним днем этого мира и этой жизни, днем страшного суда.
Мухаммед в Коране не жалел поэтических красок, чтобы нарисовать картину
фантастической катастрофы, которую переживет вся вселенная в день встречи
божьих тварей со своим владыкой и творцом.
— В тот день небо заколеблется и горы придут
в движение, и горе в тот день обвиняющим его (Мухаммеда) во лжи! Земля
сотрясется сотрясением, и горы сокрушатся и станут рассыпаться прахом!
...В тот день дунут в трубу единым
дуновением, и спасена будет земля, а горы раздроблены: небо расколется, и
будет оно в тот день слабым. А по краям него ангелы, которые понесут трон
Господа...
...В тот день небо будет как медь
расплавленная, и горы будут, как шерсть.
...Он спрашивает, когда день воскресения. Вот
когда ослепится взор, и затмится луна, и сольются солнце и луна, скажет
человек в тот день: «Где бегство?» Так нет! Нет убежища! Только к Господу
твоему в тот день прибежище!..
...То, что вам обещано, готово случиться. И
тогда звезды померкнут, и тогда небо расколется, и горы развеются... Горе в
тот день обвиняющим во лжи! А считает день суда ложью лишь преступник грешный.
...В тот день — день разделения — подуют в
трубу, и придете вы толпами. И небо откроется и станет вратами, и горы
задвигаются и станут миражем.
...Когда солнце будет скручено, звезды
осыплются, горы сдвинутся с мест, и десять месяцев беременные верблюдицы будут
без присмотра; когда звери соберутся, и души соединятся, и моря перельются;
когда зарытая живьем спросит, за какой грех она была убита, когда свитки
развернутся, небо будет содрано, ад разожжен и рай приближен — узнает тогда
душа, что она себе уготовила! Уготовила вперед и отложила!
...Сотрясется земля сотрясением великим, и
извергнет земля то, что в ней, и опустеет, и скажет человек: «Что с нею?» — в
тот день расскажет она, по велению Господа, свои вести. В тот день выйдут люди
толпами, чтобы им показаны были их деяния; и кто сделал добра на вес пылинки —
увидит его, и кто сделал зла на вес пылинки — увидит его... Вспомнит в тот день
человек, но к чему ему воспоминание? Люди будут в тот день как разогнанные
мотыльки. ...И не будет дано позволения, чтобы им оправдаться.
На суде, который совершит Бог в этот страшный
день. оправдания будут не нужны — каждая душа будет видеть все, что она
уготовила себе вперед и отложила, и будет обнаружено то, что в груди, самое
скрытое и потаенное; и каждая душа будет знать, что Господь обо всем
осведомлен. В полном одиночестве предстанет человек в день суда перед
всевышним, и ни родные, ни друзья, ни племя не будут ему в тот день
защитниками. И судить его будут не как курайшита, и не как араба или представителя
какого-нибудь клана — все эти пережитки племенного и родового строя,
несовместимые с единобожием, Мухаммед решительно убрал — в день суда предстанет
человек в своем истинном виде — просто как личность, один на один & Богом
— ведь и на земле в первую очередь он связан с Богом, все же остальные его
связи — второстепенные и опосредованные тем же Богом.
Каждый понесет только свою ношу, и каждому
будет воздано воздаяние справедливо: грешники пойдут в ад, а праведники — в
рай.
Но кого Бог сочтет грешником, а кого если и
не праведником, то хотя бы заслуживающим милосердного отношения — ведь не
надо забывать, что Господь полон всепрощения, любви и милосердия. Мухаммед не
оставил без ответа этот важный вопрос, в своих поэтических сурах он нарисовал
образ нечестивого грешника; и в противовес ему — образ человека
богобоязненного, предавшего себя Богу, человека, который может смело
рассчитывать на прощение и милосердие.
Грешники — это в первую очередь те, кто не
уверовал в ясные знамения Бога, кто считает ложью день суда, кто обвиняет Мухаммеда,
а тем самым Бога, во лжи. Этим грешникам нет прощения и нет спасения от ада.
Отрицание Бога и страшного суда для них закономерно, ибо, влюбленные в жизнь
ближнюю, в богатство, избалованные успехом, они возгордились и думают, что на
них не найдется никакой управы даже в загробной жизни.
Не ведая страха перед загробной жизнью, они
ведут себя отвратительно. По словам Мухаммеда, они грубы, препятствуют добру,
не заботятся о том, чтобы накормить бедняка; они собирают и копят; когда их коснется
зло — они печалятся, а когда их коснется добро — становятся недоступными и
надменными; они смеются над теми, кто уверовал, считая их заблудшими; они не почитают
сироту, пожирают наследство едой настойчивой, любят богатство любовью упорной;
они обвешивают и обмеривают — для себя взвешивают на всех весах тяжелых, а
беднякам отвешивают на весах легких.
В день воскресения «выйдут (грешники) из
гробниц поспешно, как будто они устремляются к жертвенникам, с потупленными
взорами». Они — люди левой стороны, и в левую руку будет дана им книга, в
которой записаны все их деяния.
«А они ведь лживо считали ложью Наши
знамения, — говорится в одной из сур, в которой дается описание страшного суда,
— но каждую вещь Мы сочли, записав — вкусите же, Мы не прибавим вам ничего,
кроме наказания!» И тот, кому дана книга в левую руку, воскликнет: «О, если бы
мне не дана была моя книга! И я бы не знал, каков мой расчет! О, если бы это
было кончающим! Не избавило меня мое достояние. Погибла у меня моя власть!» И
еще воскликнут они: «Мы не были среди молящихся, и не кормили мы бедняка, и мы
погрязли с погрязшими, и мы объявили ложью день суда, пока не пришла к нам
достоверность».
Ничто не сможет спасти этих закоренелых
грешников, увлекавшихся страстью к умножению богатств, хулителей — поносителей
истинной веры, собиравших богатство в надежде, что оно их увековечит. Горе им,
горе! И паки горе им, горе! Не будет им позволено оправдываться, ибо это —
день, когда не заговорят. Грешник хотел бы откупиться от наказания того дня
своими сынами, и под ругой своей, и братом, и родом своим, который даст ему
убежище, и всеми, кто на земле, — лишь бы его спасли. Так нет! Не будет ему
спасения, и не найдется ему заступника. И не сможет он даже в этот день
преклониться перед Господом — поздно!
Схватят его за длинную прядь волос, служившую
ему при жизни знаком того, что он свободный, а не раб, — за этот почетный знак
свободы схватят его, ибо он всегда был и всегда останется только рабом Бога,
что бы он некогда о себе ни возомнил, схватят и низвергнут в ад. Или Бог
скажет: «Возьмите его и свяжите! Потом в огне адском сожгите! Потом в цепь,
длина которой семьдесят локтей, его поместите! Ведь он не верил в Аллаха
великого, и не побуждал накормить бедняка. И нет для него сегодня здесь друга,
и нет пищи, кроме помоев. Не ест ее никто, кроме грешников!»
...В тот день будут они ввергнуты в огонь
геенны, тот самый огонь, который они считали ложью, — горите в нем! Терпите или
не терпите—все равно для вас: вы только награждаетесь за то, что совершили.
...Грешники, владыки левой стороны, как
постоянно называет их Мухаммед, будут мучиться в самуме и кипятке, в тени
черного дыма, не прохладной и не благой. Они будут есть с дерева заккум, и
наполнять его плодами животы, и пить за этим кипяток, как пьют истомленные жаждой.
А дерево заккум, пояснил позднее Мухаммед, — это ведь дерево, которое выходит
из корня геенны, плоды его точно головы дьяволов, а грешники едят их и
наполняют ими животы.
И опять — огонь, искры которого разлетаются
как желтые верблюдицы, и кипяток, не утоляющий жажды, и испепеляющий самум, и
удушающая еда, и тень черного дыма, не спасающая от огня и не приносящая
облегчения. Иногда в качестве питья для грешников добавляется гной — в этом
аду грешники и пробудут века, не вкушая там ни прохлады, ни питья — и получат,
как учил Мухаммед, воздаяние соответствующее.
В описании грешников Мухаммед в самых общих
чертах набросал портрет тех, кого он и его сторонники считали своими главными
противниками, — характерно, что это богачи, притеснители сирот, поедающие
наследства «едой настойчивой», вместо того чтобы поделиться богатством с
бедняками, гордящиеся своей силой и властью на земле; они-то и не хотят верить
в посланничество Мухаммеда, они-то и объявляют ложью день суда, их сердца глухи
к проповеди истинной веры, и никакие знамения убедить их не могут. Богатым и
влиятельным мекканцам, конечно, нетрудно было догадаться, против кого
направлены эти Богом ниспосылаемые Мухаммеду стихи небесной книги.
В день суда, в день различения, предстанут
перед Богом и люди правой стороны, для которых уготован рай. Это, собственно,
не праведники в точном смысле слова — безгрешных людей нет, просто они не
совершили в своей жизни непростительных грехов, а Аллах потому и называет себя
милосердным и любвеобильным, что он готов простить прегрешения мелкие,
совершенные по слабости человеческой, прегрешения, так сказать, непринципиальные.
Эти люди правой стороны — прежде всего
верующие во всемогущего Бога и его посланника, и книга, в которой записаны все
их деяния, будет дана им в правую руку — ведь они были творящими добро; была
малая часть ночи, что они спали, и на заре они взывали о прощении, и в
достоянии их была доля для просящего и лишенного. Они терпели решения своего
Господа, прославляли его и утром, когда вставали, и ночью, и при обратном
движении звезд. Они простирались перед Аллахом и поклонялись ему. И они не
нарушали весов, устанавливали вес справедливо, то есть не обвешивали и не обмеривали,
а торговали честно, — Мухаммед сам был торговцем и со своей проповедью
обращался к торговцам, неудивительно, что и Бог высоко ценил купеческую честность
и почитал ее как крупную заслугу, достойную того, чтобы учесть ее в день
страшного суда.
Основные черты этого образа «людей правой
стороны» неоднократно повторяются во многих сурах. Праведных людей Мухаммед
называет молящимися, которые в своей молитве постоянны, верующими в день суда,
страшащимися наказания своего Господа — ведь наказание Господа небезопасно;
теми, которые соблюдают договоры и доверенное, которые прямо стоят со своими
свидетельствами. Праведные не забывали очищать свою душу, они отпускали на
свободу рабов, кормили в дни голода сироту из родственников или бедняка
оскудневшего; они из тех, кто уверовал, и заповедал терпение, и заповедал
милосердие. Стремления их различны, но они давали и страшились, и считали
истиной прекраснейшее, и Бог облегчит их к легчайшему и удалит от них — богобоязненных,
приносивших свое достояние, чтобы очиститься, — пылающий, сводчатый огонь ада.
Награда праведным, предавшим себя Богу, —
рай, ибо есть ли воздаяние за добро, кроме добра? Рай Мухаммед описал тогда в
семи сурах, описал ярко и вдохновенно.
...Лица праведных в день суда благостные,
своим стремлением довольные, в саду возвышенном. Не услышишь ты в нем болтовни.
Там источник проточный, там седалища воздвигнуты, и чаши поставлены, и подушки
разложены, и ковры разостланы...
...Поистине, ведь праведники в благоденствии
на ложах созерцают! Ты узнаешь в их лицах блеск благоденствия. Поят их вином
запечатанным, оставляющим после себя не тяжкое похмелье, а лишь аромат, и водой
из специального источника, из которого пьют только приближенные, — таснима.
...Ведь для богобоязненных есть место спасения, и сады, и виноградники, и
полногрудые сверстницы, и кубок полный. Не услышат они там ни болтовни, ни
обвинений во лжи... А если он из приближенных, из владык правой руки, то покой,
и аромат, и сад благодати, и «мир тебе!» от владык правой руки!
...Воистину, богобоязненные — среди садов и
благодати, забавляясь тем, что дал им Господь. Ешьте и пейте во здравие за то,
что совершили, возлежа на ложах, расставленных рядами. И Мы сочетаем их с
черноглазыми, большеокими. Мы приведем к ним потомство их. И снабдим Мы их
плодами и мясом из того, что пожелают. Они передают друг другу кубок — нет
пустословия там и побуждения к греху. И обходят их юноши, подобные сокровенному
жемчугу.
...А тому, кто боится Господа своего, — два
сада густых.
В них два источника протекают. В них — всяких
плодов два сорта. Опираются они на парчовые ложа, а сорвать плоды — близко.
Там скромноокие, которых не касался до них ни человек, ни джинн, они — точно
яхонт и жемчуг. Есть ли воздаяние за добро, кроме добра?
И помимо этих двух садов — еще два сада,
темно-зеленые. В них два источника, бьющие водой, и плоды, и пальмы, и
гранаты. В них — добротные, прекрасные, черноокие, скрытые в шатрах,
опирающиеся на зеленые подушки и прекрасные ковры... Благословенно имя Господа
твоего, обладателя славы и почета!
...Владыки правой стороны, те, которые будут
приближены, — в садах благодати; на ложах расшитых, облокотившись на них друг
против друга: толпа первых и немного последних. Обходят их мальчики вечно юные
с чашами, сосудами и кубками из источника текущего — от него не страдают
головной болью и ослаблением, и с плодами, из тех, что они выберут, и с мясом
птиц из тех, что пожелают. А черноокие, большеглазые, подобные жемчугу
хранимому, — в воздаяние за то, что они делали. Не услышат они там пустословия
и укоров в грехе, а лишь слова: «Мир, мир!..» В тени протянутой, у воды
текучей, среди плодов обильных, неистощаемых и незапретных и ковров
разостланных. Мы ведь создали их творением и сделали их девственницами, мужа
любящими, сверстницами, — для владык правой стороны.
Таким видел и воспевал Мухаммед рай — место
торжества праведных, полного духовного блаженства и совершенной полноты
чувственной жизни. Ведь воскресение, по представлениям Мухаммеда, есть
реальное, телесное возвращение к вечной жизни, и вполне логично было оснастить
эту реальную, а не чисто духовную и призрачную жизнь соответствующими,
вытекающими из ее природы атрибутами. Впоследствии Мухаммед неоднократно
возвращался к темам воскресения, страшного суда, ада и рая, вносил некоторые
уточнения, добавлял новые детали, важные с точки зрения чисто богословской,
часто высокопоэтические, но существенно не меняющие общей картины.
Христианские моралисты вот уже почти полторы
тысячи лет яростно нападают на представления. Мухаммеда — и воскресение, и
страшный суд, и картины ада, в целом близкие христианскому вероучению, кажутся
им вполне совместимыми с высокодуховной монотеистической религией, рай же
Мухаммеда приводит их и поныне в праведное негодование. Не тенистые сады и
источники, не изобилие плодов и всевозможных других кушаний смущают их, и даже
не вино — все эти блага, отнюдь не духовные, поместили христиане и в свой рай.
Целомудренные полногрудые небесные девы-гурии делают для них рай Мухаммеда
оскорбительным и мерзким, явным свидетельством недостаточной чистоты и
возвышенности веры мусульман. Под влиянием такой критики даже среди
мусульманских писателей, стремящихся примирить несовместимые религиозные
концепции — ислам и христианство, — иногда раздавались голоса, что, дескать,
гурии и все прочее в раю Мухаммеда — чистая аллегория, иносказание, попытки
для людей неразвитых сделать зримой и понятной картину чисто духовного
блаженства. Нечто вроде кипящей смолы и раскаленных сковород, на которых будут
поджаривать в христианском аду грешников, — ведь и они для просвещенного
христианина наших дней лишь символ невыносимых духовных и нравственных
страданий, а отнюдь не реальные орудия пыток.
Подобные рассуждения — явная натяжка. Все
говорит за то, что и для Мухаммеда, и для его современников прекрасные гурии,
населяющие рай, были такой же реальностью, как джинны и ангелы, и вовсе не
какой-то аллегорией. И пробрались в рай эти сладостные небесные девы, родные
сестры пери персидской мифологии, не случайно и не потому только, что Мухаммед,
в отличие от основоположника христианства, никогда не скрывал своей любви к
женской красоте. Религиозным представлениям Мухаммеда изначально была чужда
ненависть к реальным проявлениям человеческой природы, ненависть, порожденная в
христианстве отчаянием городских трущоб рабовладельческого мира. Дисциплина и
самоограничение, готовность отречься от некоторых благ «ближней жизни» ради
вечного блаженства в раю — это было, были и колебания в сторону то меньшего, то
большего аскетизма, но ненависти и презрения к земной жизни у Мухаммеда не было
никогда, как не было, по-видимому, и ожидания близкого конца света — день
различения, день страшного суда грядет, но когда это произойдет — знает один
Бог, и этот Бог требовал не отречения от жизни земной, а осмысленного ее
переустройства в соответствии со своими божественными законами.
Подобное отношение к человеку не могло не сказаться
и на представлениях о рае — туда перенесены все блага земной жизни, недоступные
бедняку, все мечты человека эпохи Мухаммеда о ничем не омраченной радости.
Черноокие гурии, хранимые в шатрах от жгучих лучей солнца подобно жемчужинам,
не лишают рай Мухаммеда духовности, а тем более не делают его
грубо-чувственным — Мухаммед недаром называет гурий «мужа любящими», они тоже
часть несбыточной на земле мечты мечты
об абсолютной взаимной любви, не омраченной сомнением и не оскверненной
нравственными и физическими уродствами.
Но где же в раю место для праведных женщин,
предавших себя Богу и уверовавших в то, что Мухаммед его посланник? Женщины в движении,
начатом Мухаммедом, не играли существенной роли, не на них в первую очередь
была рассчитана его проповедь, очевидно, поэтому в нарисованных им картинах
рая о них ничего не говорится. Правда, правильнее было бы сказать «почти
ничего», так как в одном месте Бог упоминает, что «Мы приведем их (мужчин) с
потомством их», что можно понимать и расширительно, в смысле «с чадами и
домочадцами», в число которых входят и женщины, отдельно от семьи и рода, по
представлениям арабов, не существующие и существовать не могущие. Много лет
спустя Бог уточнил картину рая, добавив, что не только с потомством, но и с
женами, — возможно, что и жены самого Мухаммеда и жены его сподвижников
немало потрудились над тем, чтобы картина рая стала более справедливой. Как они
там уживались с гуриями и каким образом получалось для всех вечное блаженство
— вопрос явно праздный, и не только праздный, но и продиктованный неверием во
всемогущего Бога, эдакой попыткой протащить в рай с его высшими божественными
законами примитивную человеческую психологию. Раз сказано — будут блаженствовать,
— значит, будут! Для Бога, творца вселенной, рая и ада, который может
воскресить человека, право же, это задача пустяковая.
Что касается верной Хадиджи, то, по словам
преданий, Мухаммеду было сообщено, что ей за добродетели Господь уготовил на
небе прекрасный дом — кассаб, дом из полой жемчужины, в котором тишина и покой.
Тишина и покой — что может быть прекрасней?
Глава
11
От мира к вражде
Требования чудес
Споры с нечестивыми
Попытки подкупить Мухаммеда
Переговоры с Абу Талибом
Оскорбления, клевета, травля
Мухаммеду и его сторонникам закрывают доступ
к Каабе
Первая кровь в исламе
Мухаммед переселяется в дом аль-Акрама
Проповедь Мухаммеда в первое время больше
всего отвечала полученному им от Бога приказу «увещевать»; он призывал внять
голосу Бога, и его не покидала надежда, что курайшиты одумаются.
— За союз курайшитов, — призывал Бог устами
Мухаммеда, — союз их в путешествии зимой и летом... Пусть же они поклоняются
Господу этого дома, который накормил их после голода и обезопасил после
страха!
Бог и раньше любил курайшитов, это он обезопасил
Мекку от угрозы завоевания йеменцами и эфиопами пятьдесят лет назад, к
курайшитам он и сейчас питает особую, так сказать, симпатию, для них в первую
очередь посылается Коран — книга на чистом арабском языке.
В другой суре прямо утверждается, что именно
Аллах расправился с войсками Абрахи, подступившими к Мекке, — это он расстроил
козни «владельцев слона» и послал на них птиц стаями — бросали в них птицы
камни из обожженной глины, и сделал их Бог подобными «ниве со съеденными
зернами». Старый, давно известный курайшитам сюжет переосмыслен — не боги
Каабы спасли Мекку в «год Слона», поразив войска Абрахи моровой язвой, скорее
всего черной оспой; нет, утверждает Мухаммед, это чудо совершил всемогущий
Аллах, совершил ради курайшитов.
Несмотря на видимую любовь Бога к курайшитам,
его милосердие и ясные знамения его всемогущества, курайшиты не вняли мирной
проповеди Мухаммеда, более того, на увещания пророка и посланника Бога они
ответили злостной контрпропагандой.
Всемогущество Аллаха курайшиты не признавали,
всю систему доказательств, выдвинутую Мухаммедом, — сотворение Богом земли,
человека и т.д. — они считали несерьезной. Вызывая Мухаммеда на публичные
споры, курайшиты требовали от него более строгих доказательств, и излюбленным
их приемом было просить Мухаммеда о чуде — пусть-де по молитве Мухаммеда Бог
сотворит хоть небольшое чудо, ведь ему это ничего не стоит сделать, а они,
курайшиты, тотчас же уверуют. Заодно они увидели бы и «достоинство Мухаммеда
перед Богом». Попроси своего Бога, уговаривали они Мухаммеда, Бога, который,
как ты уверяешь, когда-нибудь воскресит всех, воскресить сейчас хотя бы одного
человека — например, Курайша, ведь он был старец правдивый, ему бы курайшиты
поверили. Или отодвинь от города горы, которые со всех сторон теснят его, или
выведи пресные источники, которые оросили бы безжизненные окрестности Мекки.
Ты грозишь нам карами и в этой жизни, и в загробной — попроси же Бога ускорить
их. Вот мы смеемся и над ним, и над тобой, сделай же так, чтобы небо обрушилось
на нас кусками! Попроси его устроить для тебя сады, дворцы и сокровища золотые
и серебряные, чтобы он избавил тебя от той нужды, в которой мы тебя видим; ведь
ты так же ходишь по рынкам и ищешь себе пропитание, как и мы. Вот бы мы и
познали твое превосходство и степень твоего достоинства перед Богом!
Предания рассказывают, что всякий раз на
требования чудес Мухаммед отвечал:
— Я не стану делать этого, и я не способен
просить об этом Господа. Не с этим я послан к вам, но принес я вам от Господа
то, с чем он послал меня, и я уже довел до вас то, с чем я послан к вам. Если
вы это примете, то это будет для вас счастьем и в этом мире, и в загробном, а если
откажетесь принять, то я по велению Господа буду терпеливо ждать, пока он
положит суд между мною и вами.
Такой ответ прояснял позицию Мухаммеда, но
курайшиты спрашивали не только о том, почему он, Мухаммед, не творит чудес и не
молит Господа о чудесах. Они спрашивали, почему Бог сам не хочет подтвердить
слова Мухаммеда чудесами, ни у кого не вызывающими сомнения; тогда, дескать,
курайшиты тотчас бы уверовали во все — ив посланничество Мухаммеда, и в
воскресение, и в ад, и в рай, а своих богов выбросили бы вон.
Требование чудес раздавалось не только из
стана противников Мухаммеда — ожиданием чудесных знамений были проникнуты и
многие из его сторонников, уже уверовавших в единого Бога и в посланничество Мухаммеда.
Уверениям Мухаммеда, что никаких чудес он творить не может — а об этом Мухаммед
заявлял неоднократно,—они готовы были поверить, но для них позиция Бога в
вопросе о чудесах оставалась непонятной.
Мухаммед на это отвечал так. Бог не творит
чудес по своему милосердию — он прекрасно знает, что и чудеса не заставят тех,
кто упорно тяготеет ко злу и греху, чистосердечно раскаяться в своих заблуждениях
и уверовать. Пока идолопоклонники не верят Мухаммеду, они погибли не
безнадежно, если они раскаются и уверуют, Бог простит их, страшное наказание
ада их не коснется, даже если и не они сами, то хотя бы потомство их еще может
отвратиться от греха и уверовать. Если же они не уверуют и после чудес,
явленных Богом (а Бог твердо знает, что они не уверуют), то гибель их, и
гибель ужасная, неизбежна — Богу просто ничего не останется, как уничтожить их
полностью, вместе с чадами и домочадцами, стереть с лица земли за столь
страшный грех прямого ослушания и неповиновения.
И примеры тому уже были в древности, утверждал
Мухаммед. Так, были уничтожены самудиты из-за немногих «вышедших за пределы» —
они не уверовали и после того, как Бог по молитве пророка Салиха сотворил
требуемое ими чудо: вывел из горы волшебную верблюдицу, приказав им не трогать
ее. Самудиты, которые «пробивали скалы в долинах», не только не уверовали, они
сочли лжецом Салиха, отошли от приказания Господа и убили верблюдицу,
«подрезали ее», и «постигла их поражающая в то время, как они смотрели на дело
рук своих, и не могли они встать и не нашли себе помощников...». Истребил их
Господь за их прегрешение, стер с лица земли. Назидательную историю уничтожения
самудитов Мухаммед очень любил, возможно, потому, что ее хорошо знали арабы; в
Коране он упоминает о самудитах двадцать шесть раз.
Так же как самудиты, утверждал Мухаммед в
ранних мекканских сурах, увещевая курайшитов, вели себя и древние адиты — они
не поверили в чудеса и сочли лжецом посланного к ним пророка Худа — Богу ничего
не оставалось, как наказать их наказанием страшным — адиты были погублены
ветром, шумным, буйным, губительным, который не оставляет ничего, над чем
пройдет, не обратив его в прах. Бог дал ветру власть над ними на семь ночей и
восемь дней, и повергнут был народ, словно стволы пальм опрокинутые, погибли
полностью адиты.
Та же история повторилась, когда был послан
пророк Муса (Моисей) — фараон и египтяне не поверили ему и тогда, когда Бог по
его просьбе разрешил ему продемонстрировать чудеса, на которых фараон настаивал
так же, как теперь настаивают курайшиты. Чудеса были истолкованы фараоном как
колдовство (заметим, что в колдовство курайшиты верили так же свято, как и
легендарный фараон), за что и пришлось Богу наказать его мучениями
мучительными, его самого и весь народ впридачу. Интересно, что среди чудес,
которые Муса показывал фараону и его приближенным, кроме тех, о которых
упоминается в Библии, было, по словам Мухаммеда, еще и такое: Муса вынул свою
руку из-за пазухи, а она оказалась белой — для Мухаммеда и арабов пророк Муса
был чернокожим, негром.
Всеми этими примерами Мухаммед доказывал, что
требование чудес идет от лукавого, оно подсказано дьяволом, никаких чудес не
нужно.
Для тех, чьи сердца не извращены, достаточно
чудес, так сказать, повседневных, перечисленных им, когда он прославлял
всемогущество и милосердие Бога и патетически спрашивал: «Какое же из
благодеяний Господа вашего вы сочтете ложным?» А людей с сердцами извращенными
не убедит никакое чудо — и, надо сказать, он был прав. Чудо (и он, и его современники
в чудеса верили почти поголовно) могло доказать все, что угодно, но только не
то, что существует один Бог, Аллах, а не несколько богов, и что Мухаммед — его
посланник. Ведь чудеса, как все были убеждены, творили и другие боги, и не
только боги — прибегая к помощи дьявола и духов, тоже можно было творить
чудеса. Так что чудо само по себе не являлось доказательством в споре между
приверженцами разных богов, способность одного Бога творить чудеса не
исключала, что другие боги тоже наделены этой способностью, с помощью чудес
можно было лишь решить вопрос, чей Бог могущественней.
Психологически достоверен рассказ, согласно
которому некто Абдаллах (сын Абу Омейн, сына Мугиры, сына Омара, сына Махзума
— предания, как правило, очень точны в отношении родословных, что, к сожалению,
не является доказательством истинности описываемых в них событий), двоюродный
брат пророка по отцу (сын Атики, дочери Абд аль-Мутталиба), потребовав от Мухаммеда
целый ряд чудес, прибавил:
— Но клянусь десницей божьей, если ты даже и
это сделаешь, то и тогда не думаю, чтобы я тебе поверил!
Курайшиты упрекали Мухаммеда и его
сторонников за то, что они изменили вере отцов, древней вере своего племени.
Однако вскоре, наряду с некоторыми другими персонажами Библии и арабских
легенд, Мухаммед стал упоминать и Ибрахима — Ибрахим, утверждал Мухаммед, не
только веровал в Аллаха, но и был пророком, таким же посланником Бога, как и он
сам.
Ибрахим вместе со своим сыном Исмаилом основали
Каабу, которой обязана своим существованием Мекка. Сама Кааба — храм единого
всемогущего Бога, Аллаха, предки курайшитов совершенно незаконно притащили
туда многочисленных идолов. Отсюда следовало, что первоначальной, древнейшей
верой предков арабов, и в частности курайшитов, было не идолопоклонство, не
вера в многочисленных богов, населивших Каабу, а тот самый ислам, который
проповедует Мухаммед. Не Мухаммед и его последователи изменили вере отцов,
они-то следуют тем же законам, которые были «в свитках Ибрахима и Мусы», нет,
сами предки курайшитов извратили чистую истинную веру, а теперь их потомки,
противники Мухаммеда, продолжают злостно упорствовать в заблуждении. Они
требуют чудес и знамении в подтверждение того, чему их учит Мухаммед, а когда
им говорят о повседневных чудесах и неоспоримых знамениях, они им не верят.
Разве сам Коран — небесная книга, которую Бог по своему бесконечному милосердию
посылает курайшитам, — не чудо?
— Поистине Мы ниспослали его в Ночь Могущества!
— свидетельствовал сам Бог уже в ранних сурах Корана, подразумевая под словом
«его» либо Коран, либо ангела, который спустился, чтобы сообщить Мухаммеду
отрывок из Корана. — Это — Коран славный в скрижали хранимой! На Нас лежит
собирание его и чтение, на Нас лежит его разъяснение. Поистине это ведь Коран
благородный, Ниспослание от Господа миров, прикасаются к нему только очищенные.
Но противники Мухаммеда не верили и в божественный
Коран.
— Сказки, — говорили нечестивые курайшиты в
ответ на вдохновенные проповеди Мухаммеда; при этом сказками они называли все
— и страшный суд, и истории с древними пророками, и рассказы о том, как ангелы
спускаются к Мухаммеду, чтобы сообщить ему отрывки из небесного Корана.
— Сказки, — говорили курайшиты. — И мы даже
знаем, кто тебе рассказывал многие из них. Это ведь Рахман из Ямамы — от него,
а не от Аллаха наслышался ты про все эти истории!
— Это еще что! Вот послушайте, что я вам расскажу!
— перебивал иногда Мухаммеда во время очередного религиозного диспута
кто-нибудь из язычников;
и собравшимся обычно, если верить преданиям,
преподносились рассказы из персидской мифологии, в которых были и боги,
общающиеся с людьми, и небесные девы неописуемой красоты, и конец света.
— Ложь! - заявляли самые прямолинейные и
непримиримые противники Мухаммеда. — Ложь от начала до конца — не получал
Мухаммед никаких откровений, не общался ни с ангелами, ни с Богом, ни с духами.
Выдумал и про видение на горе Хира, и про приказание проповедовать истинную
веру, все выдумал; и не так уж важно, что в рассказываемых им баснях сочинил
он сам, а что — заимствовал.
— Ну зачем же так резко, — возражали им столь
же непримиримые, но более дальновидные противники Мухаммеда, учитывавшие, что у
Мухаммеда сложилась прочная репутация безукоризненно честного человека, а
щедрость в делах благотворительности, освобождения рабов и проповедь братской
любви сделали его лицом популярным среди определенной части горожан. — Почему
непременно выдумал? Бесноватым еще не то является! Просто Мухаммед больной
человек, или одержимый, — поэтому он и сам верит тому, о чем рассказывает. И
они позвали Мухаммеда к себе и сказали ему:
— То, что ты видишь, и то, о чем
рассказываешь, — это наваждение от джиннов, которое тебя одолело. Мы хотим быть
справедливыми и чувствовать себя правыми перед тобой. Согласись лечиться — мы
не пожалеем денег, чтобы отыскать лекарство и исцелить тебя от болезни.
— Со мной не то, о чем вы говорите, — ответил
им Мухаммед, совершенно убежденный в том, что откровения нисходят на него от
Бога, и отклонил их предложение.
Прямую речь невозможно точно воспроизвести в
изустном рассказе, поэтому собиратели хадисов — повествований о том, что
говорил и как поступал Мухаммед в том или другом случае, — часто, приводя
слова Мухаммеда и его оппонентов, добавляют: «Так или примерно так сказали
курайшиты... Так или примерно так ответил им посланник божий». Следуя их
похвальной манере, и нам, конечно, стоило бы добавить: так или примерно так
протекали споры Мухаммеда с курайшитами-идолопоклонниками о богах и вере,
споры, которые сейчас, через полторы тысячи лет, невозможно воспроизвести
точно. Но ожесточенные споры, несомненно, были, их просто не могло не быть, а
из стихов Корана, созданных в этот период, мы, по крайней мере, знаем, как
относился сам Мухаммед к посыпавшимся на него обвинениям во лжи и одержимости.
Вернее, какими словами Бог, по свидетельству Мухаммеда, говорил о своем
посланнике, его противниках и существе разгоревшегося спора.
— Терпи же решения Господа твоего! — призывал
Аллах Мухаммеда в суре «Гора». — Ведь ты на Наших глазах. И восхваляй славу
Господа твоего, когда ты встаешь! И ночью прославляй Его и при обратном
движении звезд!
То, что курайшиты встречают проповедь
Мухаммеда насмешками и издевательствами, ничуть не удивительно. Также поступали
нечестивые народы и с другими посланниками Аллаха, которые были прежде, — и с
Мусой, и с Лутой (Лотом), и с Нухом (Ноем), и с Салихом, и с Худом. Ведь и к
тем, кто был до курайшитов, «не приходил посланник без того, чтобы они не
сказали: «Колдун или одержимый!» Завешали ли они это одни другим? Нет, они
народ, — вышедший за пределы! Отвернись же от них, и ты не будешь порицаем!
Напоминай, ведь напоминание помогает верующим!»
— Напоминай же! Ведь ты по милости твоего Господа
не прорицатель и не одержимый. Или скажут они: «Поэт, — поджидаем мы перемены
судьбы над ним». Скажи: «Поджидайте, и я вместе с вами поджидаю!»...
...Или они скажут: «Измыслил Его он!» Нет,
они не веруют! Пусть же они приведут подобный этому рассказ, если они говорят
правду! Или они сотворены из ничего, или они сами — творцы? Или они сотворили
небеса и землю? Нет, они не знают верно!.. Оставь же их, пока они не встретят
своего дня, когда будут поражены грозой, — в тот день, когда не поможет им их
коварство ни в чем и не найдут они помощи.
— Клянусь тем, что вы видите, и тем, чего не
видите! Поистине, это—слова посланника благородного! Это не слова поэта. Мало
вы веруете! И не слова прорицателя... Ниспослание от Господа миров. А если бы
он изрек на Нас какие-нибудь речения, Мы взяли бы его за правую руку, а потом
рассекли бы у него сердечную артерию, и не нашлось бы среди вас ни одного, кто
бы удержал от него... Поистине, он (Коран) — напоминание богобоязненным! И ведь
Мы хорошо знаем, что среди вас есть считающие его ложью...
— Но нет! Клянусь движущимися обратно, — текущими
и скрывающимися, и ночью, когда она темнеет, и зарей, когда она дышит!
Это — поистине, слово посланника
благородного, обладающего силой у властителя трона, могучего, встречающего
покорность и, кроме того, доверенного. И ваш товарищ не одержимый: он ведь видел
Его на ясном горизонте... И это — не речь сатаны, побиваемого камнями. Куда же
вы идете?
— Клянусь звездой, когда она закатывается! Не
сбился с пути ваш товарищ и не заблудился. И говорит он не по пристрастию. Это
— только откровение, которое ниспосылается. Научил его сильный мощью,
обладатель могущества; вот Он стал прямо на высшем горизонте, потом
приблизился и спустился, и был на расстоянии двух луков или ближе, и открыл
Своему рабу то, что открыл. Сердце ему не солгало в том, что он видел. Разве вы
станете спорить с ним о том, что он видит?
В последнем отрывке, взятом из суры «Звезда»,
именем Бога подтверждается не только истинность откровений Корана, но и
истинность видения Мухаммеда, эпизода, когда посланник видел Его. Очень
вероятно, что этот Он с большой буквы был первоначально для Мухаммеда самим
Богом, Аллахом, и лишь затем, по прошествии какого-то не столь уж малого
времени, превратился для Мухаммеда в ангела.
Приведенный отрывок из суры «Звезда», как и
многие другие места Корана, автобиографичен. Встреча, когда «Он стал прямо на
высшем горизонте, потом приблизился и опустился», по единогласному мнению,
относится к видению в окрестностях горы Хира. По словам преданий, Мухаммед,
рассказывая об этом событии, подчеркивал, что фигура была человеческой,
гигантской — ноги ее упирались в горизонт. Мухаммед был охвачен страхом, он не
мог двинуться ни вперед, ни назад. Когда он отводил взгляд в сторону, к его
ужасу, фигура перемещалась по небу, так что, куда бы он ни посмотрел, он
продолжал ее видеть, как и прежде. Видение продолжалось долго, затем этот некто
в человеческом облике постепенно исчез, и Мухаммед смог вернуться в Мекку к
Хадидже; о том, что Он приблизился и опустился, в преданиях не упоминается.
...Известный арабист академик В. В. Бартольд
поддерживал предположение, что в основе этого фантастического рассказа могло
лежать вполне достоверное событие — Мухаммед мог видеть в облаках гигантски
увеличенное собственное отражение, так называемое «Броккенское привидение» —
явление, сравнительно часто наблюдающееся в Швейцарских Альпах, в районе
горного массива Броккен, по имени которого оно и получило свое название. С
подобным явлением сталкивались люди, в том числе и ученые, также и в других
районах земного шара, но всегда в горах. Именно в горах, по словам Мухаммеда,
явился перед ним Он в виде гигантской человеческой фигуры, упирающейся ногами в
горизонт, и как в вогнутом зеркале перемещающийся вправо и влево, когда он
поворачивал голову.
Олимп и Синай, Броккен и Хира... Может быть,
не случайно боги в человеческом облике так любят горы;
на равнинах же Египта, Двуречья и Индии
человеческая фантазия наделяла богов чаще всего самым причудливым видом.
Подтверждения того, что Мухаммед не лгун, не
поэт и не одержимый, нужны были не только ввиду разгоревшейся полемики с
курайшитами-идолопоклонниками. В этот трудный в жизни Мухаммеда период уверенность
в успехе, очевидно, не раз колебалась и в нем, и в его соратниках. Словами: «Ты
— пророк» — Аллах вновь и вновь подтверждал Мухаммеду, что его единение с
Богом не прекратилось, что он, стало быть, на правильном пути — на пути,
ведущем к успеху, к победе над всеми своими врагами. Прямая поддержка со
стороны Бога, напоминания, что Мухаммед не покинут на произвол судьбы,
составляет главное содержание и некоторых других сур этого периода, в которых
обвинения, выдвинутые против Мухаммеда, прямо не упоминаются.
— Клянусь утром и ночью, когда она густеет!
Не покинул тебя твой Господь и не возненавидел. Ведь последнее для тебя —
лучше, чем первое. Ведь даст тебе твой Господь, и ты будешь доволен. Разве не
нашел тебя Он сиротой — и приютил? Не нашел тебя заблудшим — и направил на
путь? И нашел тебя бедным и обогатил? И вот сироту ты не притесняй, и просящего
не отгоняй, а о милости твоего Господа возвещай.
— Разве Мы не раскрыли тебе твою грудь? И не
сняли с тебя твою ношу, которая тяготила твою спину? И возвысили твое
поминание? Ведь, поистине, с тягостью легкость, — поистине, с тягостью
легкость!
В этих автобиографических сурах мотив
поддержки — не единственный. Явственно слышатся и упреки в адрес Мухаммеда —
сколько для тебя уже сделано, и вот — опять ты пал духом, опять колеблешься,
опять сомневаешься в божественном всемогуществе. Впрочем, милосердный, но
справедливый Аллах при случае мог отчитать Мухаммеда и не заботясь о том, чтобы
поддержать в нем уверенность в победе:
— Он нахмурился и отвернулся, что к нему
подошел слепой, — говорится от лица Бога в суре «Нахмурился»;
здесь Он — сам Мухаммед, и, согласно
преданиям, речь идет о вполне конкретном слепом мекканце, Абдаллахе, сыне Умм
Мактум, подошедшем попросить милостыню;
сцена эта, недостойная посланника, произошла
на людях, и Бог, заботясь о чистоте его и славе, очевидно, не мог не вмешаться.
— А что дало тебе знать, — может быть, он
очистится, или станет поминать увещевание, и поможет ему воспоминание. А вот
тот, кто богат, к нему ты поворачиваешься, хотя и не на тебе лежит, что он не
очищается. А тот, кто приходит к тебе со тщанием и испытывает страх, — ты от
него отвлекаешься.
Может быть, и не было никакого слепого
Абдаллаха, сына Умм Мактум, — многочисленные рассказчики о словах и поступках
Мухаммеда не оставили без внимания буквально ни одной строчки Корана, и нельзя
решить, реальное ли событие легло в основу того или иного коранического стиха
или, наоборот, стих породил предание. Может быть, не реальный эпизод, а лишь
чуткая совесть Мухаммеда вызвала к жизни приведенный отрывок из суры
«Нахмурился». Впрочем, то же можно сказать и об автобиографической суре «Раскрытие»,
в которой упоминается, как Мухаммеду «раскрыли грудь» — вполне достаточный
повод для создания легенды об ангелах, явившихся малолетнему Мухаммеду в
бытность его у кормилицы Халимы, чтобы в прямом смысле раскрыть его грудь и
очистить его сердце от греха;
на самом же деле речь в этой суре, возможно,
идет лишь о нравственном очищении, о том пути самовоспитания, который прошел
Мухаммед, готовя себя к пророческой деятельности.
В трудный для Мухаммеда период, когда вслед
за его открытым выступлением с проповедью новой религии на него посыпались
оскорбительные обвинения во лжи, колдовстве, одержимости и бессилии творить
чудеса, не только Бог ниспосылаемыми откровениями пришел ему на помощь.
«Спутники» пророка, предавшие себя Богу еще в дни тайного распространения
ислама, не дрогнули под натиском насмешек и оскорблений и не покинули своего
религиозного вождя. Утешала его и верная Хадиджа — когда, наслушавшись
возражений и обвинений во лжи, он возвращался домой, она поддерживала и
облегчала, «убеждала его в истине его и представляла ему ничтожными дела
людей».
Несмотря на ожесточенную полемику Мухаммеда и
его немногочисленных единоверцев с курайшитами-идолопоклонниками, в течение
первого года после начала публичной проповеди новой веры обстановка в Мекке
оставалась мирной. Правда, Мухаммеда обвинили во лжи, его и его сторонников
высмеивали. Но и мусульмане не оставались в долгу — весь привычный строй жизни
язычников изображался мусульманами как сплошное погрязание в грехах, обличения
и угрозы обильно расточались по адресу неверных, именно для них были
предназначены унизительные и безысходные картины страшного суда и адских
мучений. Таким образом, в этих незатухающих словесных поединках стороны
пользовались примерно равным оружием, оскорбления были взаимными и довольно умеренными,
и никто не мешал каждой из сторон считать себя побеждающей, нанесшей
противнику более чувствительные удары.
Помимо субъективных ощущений существовал,
однако, независимый критерий того, как развертывалась борьба, — скорость
распространения веры, проповедуемой Мухаммедом, рост числа его сторонников.
За год число последователей Мухаммеда увеличилось
приблизительно до сотни, то есть почти удвоилось. Такой рост недавно
зародившейся секты можно при желании назвать либо бурным, либо недостаточно
быстрым — в зависимости от точки зрения. Противники Мухаммеда, по-видимому,
оценивали успех его проповеди как вполне умеренный, обострять обстановку в городе
не стремились.
Всякому монотеизму изначально присуще
непримиримо враждебное отношение к любым иным религиозным культам. Особенно
враждебно монотеизму язычество, из которого он рождается и которое он призван
уничтожить. Поэтому мирное отношение Мухаммеда и его сторонников к язычникам
могло быть лишь временным тактическим приемом, но никак не политикой,
рассчитанной на многие годы. Несмотря на быстрый рост числа своих приверженцев,
Мухаммед довольно скоро осознал, что добрососедские отношения с язычниками
себя не оправдывают. Успешная контрпропаганда мекканских верхов не оставляла
сомнений, что в создавшихся условиях на близкое торжество новой веры
рассчитывать не приходится. Обещанная Богом награда, которая ждет верующих не
только в загробной жизни, но и в «ближней», земной, становилась весьма проблематичной.
Ожидать, что при этом под знамя новой веры соберутся те, кто способен не только
молиться и готовить себя к вечному блаженству на небесах, но и самоотверженно
бороться за торжество новой эры, Мухаммед не мог. Мир с язычниками угрожал
превратить общину мусульман в заурядную секту богоискателей, занятых
исключительно вопросами личного
спасения, повторяющих в более крупном масштабе путь ханифов — путь, как было
очевидно, не ведущий к сокрушению язычества. Кстати, примкнувшие к Мухаммеду
ханифы-богоискатели, исходя из прочно сложившихся у них представлений о
нравственной и духовной чистоте, настаивали на суровейшем аскетизме и на полном
отказе от политической борьбы, так что опасность утраты общиной мусульман
присущего ее основателю наступательного духа была реальной.
Мирная обстановка, облегчавшая проповедь
новой веры, что до поры до времени было выгодно Мухаммеду, вместе с тем
облегчала и его противникам ведение среди мусульман пропаганды, которая
расшатывала общину и подрывала непререкаемый авторитет ее главы. Язычники, по
свидетельству преданий, помимо многих свойственных им гнусностей еще и
постоянно «соблазняли» истинно верующих — естественно, что с этим постоянным
«соблазном» было тем тяжелее бороться, чем свободнее осуществлялось общение
мусульман и язычников. Мухаммеду так или иначе нужно было оградить своих
последователей от опасностей тесного контакта с язычниками, предохранить их от
«соблазна». Не случайно поэтому, что к концу первого года после начала открытой
проповеди Мухаммед предпринял шаги, которые ни к чему, кроме вражды с
курайшитами-идолопоклонниками, привести не могли.
От прославления единого истинного Бога,
Аллаха, Мухаммед перешел к прямым нападкам на богов, которых почитали в храме
Кааба. Вслед за ним и все мусульмане стали открыто поносить богов, которым
поклонялись курайшиты и союзные с ними племена. Помимо богов, существовавший в
Мекке строй поддерживался традиционным культом действительных и легендарных
предков, символов единства курайшитов, их племенной общности и вместе с тем
символов разделения племени на кланы. Естественно, что размежевание с
язычниками не могло быть достаточно полным, если бы культ предков оставался
неприкосновенным, и Мухаммед стал хулить не только богов, но и предков
курайшитов. Это было логично — прославленные предки курайшитов не веровали в
Аллаха, после страшного суда, как гнусные грешники, они будут находиться в аду,
а потому никакого уважения заслуживать не могут. Для того чтобы идеологическое
размежевание с язычниками было полнее, Мухаммед пошел даже на такую крутую
меру, как не знающий исключений запрет молиться за язычников:
если ты мусульманин, если ты действительно
предал себя Богу, ты не имеешь права молиться даже за своего отца или свою
мать, оставшихся или умерших в язычестве, — все они грешники в глазах Бога,
причем грешники, для которых нет и не может быть прощения, а потому и молиться
за них — непростительный грех. Как бы ты ни любил свою мать, молиться за нее ты
не имеешь права, если она не мусульманка, ибо твой долг перед Богом выше, чем
долг перед отцом и матерью. Никакого нейтралитета быть не может: кто не с
Богом — тот против Бога, кто не с нами — тот против нас!
Резкое изменение политики Мухаммеда вызвало в
Мекке переполох. Прямые нападки на богов не только оскорбляли религиозные
чувства язычников, но и таили в себе угрозу всеобщему благополучию. Храм Кааба
с его многочисленными богами был религиозным центром всей Центральной Аравии,
который курайшиты бережно хранили и поддерживали, чтобы каждое племя, посещающее
мекканские ярмарки, нашло в нем своих почитаемых богов. Терпимость к
осквернителям святыни могла плохо сказаться на торговле с кочевниками —
торговле, которая служила главным и едва ли не единственным источником
существования для большинства мекканцев.
Лидеры курайшитов хорошо понимали, что
Мухаммед под видом религиозной общины создает новый «клан», обособленный от
всех остальных и руководствующийся лишь своими законами. «Клан», рекрутирующий
своих членов среди представителей всех остальных кланов и людей всех состояний
— из хашимитов и абд-шамсов, из свободных и рабов, из богатых и бедняков.
«Клан», который не намерен мирно уживаться со своими соседями, претендующий на
исключительное положение, явно стремящийся уничтожить раз и навсегда все
другие кланы Мекки.
Абу Джахль, Абу Суфиан и другие лидеры курайшитов
ни минуты не сомневались в том, что от Бога никаких поручений Мухаммед не
получал; все, что он говорил и делал, было продиктовано его собственными
интересами и личными устремлениями, одержимый Мухаммед или он просто обманщик
— для них было не столь важно. В действиях Мухаммеда они усматривали непомерное
честолюбие и жажду власти. Они чувствовали, что Мухаммед для достижения своих
целей не остановится ни перед чем, что, если его вовремя не обуздать. он
заставит подчиниться себе всех в городе, станет неслыханным в истории владыкой,
совмещающим всю полноту духовной и светской власти, по своему усмотрению
творящим законы; владыкой, любой непредвиденный поступок которого будет освящен
непререкаемым божественным авторитетом. Условия для появления в Мекке развитой
государственной власти уже назрели, но форма, в которой эта государственная
власть вырисовывалась в лице Мухаммеда, была чудовищной и совершенно
неприемлемой для богатых мекканцев. Требование ничем не ограниченной милостыни
в сочетании с выраженным аскетизмом начатого Мухаммедом движения и проповедью
любви к беднякам означало фактически полное отсутствие гарантий
неприкосновенности частной собственности. При таких условиях для подавляющего
большинства богатых мекканцев о принятии ислама не могло быть и речи. Впрочем,
об этом они и не помышляли, им казалось, что сила на их стороне, что победа над
Мухаммедом является лишь вопросом времени и победу они могут одержать, не
прибегая к крайним мерам. Собственно говоря, победа была им не нужна, для них
важно было лишь обезвредить Мухаммеда.
Первый шаг, который, согласно преданиям,
предприняли отцы города, имел чисто пропагандистское значение — они решили
вступить в переговоры с Мухаммедом, чтобы на глазах у всех курайшитов продемонстрировать
свое миролюбие, заботу об общих интересах, бескорыстие и готовность пойти на
уступки.
Знатные курайшиты, представители главных
кланов Мекки, собрались для переговоров с Мухаммедом после заката солнца у
задней стены Каабы. Когда Мухаммед пришел к ним, они заявили примерно
следующее:
— Мухаммед, мы послали за тобой, чтобы
переговорить. Ведь, ей-богу, мы не знаем ни одного человека среди арабов,
который бы навлек на свое племя то, что навлекаешь ты. Ты бранишь предков,
хулишь веру, поносишь богов и разъединяешь общину, — одним словом, ты делаешь
все, чтобы испортить наши отношения. Если ты предпринял это дело лишь с тем,
чтобы достичь богатства, то мы дадим тебе из наших имуществ столько, что ты
станешь самым состоятельным из нас; если ты добиваешься почета — мы сделаем
тебя господином над нами; если ты жаждешь царской власти, мы сделаем тебя царем
над нами.
Все это была, конечно, лишь комедия,
рассчитанная на публику, — никто царской власти Мухаммеду предлагать не
собирался. Мухаммед на такого рода предложения, порочащие его, мог ответить
только отказом — нет, ему ничего такого не надо, он хочет от них лишь одного:
чтобы они признали всемогущего и милосердного Аллаха единым Богом, порвали с
идолопоклонством;
нужно также, чтобы они перестали поедать
имущества сирот и бедняков едой настойчивой, перестали любить богатство любовью
упорной; чтобы они молились, очищали себя и творили милостыню по заветам
братской любви. Для себя же лично он ничего не добивается. О том, что они
должны были его, Мухаммеда, почитать как пророка и посланника Бога, можно было
и не говорить — это подразумевалось, ибо нет веры в Аллаха, если нет веры, что
Мухаммед его посланник.
Такого рода переговоры, если они
действительно, как утверждают, происходили публично, ничего дать не могли —
стороны делали друг другу заведомо неприемлемые предложения. Реальные
переговоры курайшитов с Мухаммедом велись, по-видимому, без всяких свидетелей
— это были, собственно, не переговоры, а зондирование почвы — курайшиты готовы
были откупиться от Мухаммеда, открыть для него и его ближайших соратников
доступ к выгодным торговым сделкам, поделиться с ним богатством и властью.
Иными словами, курайшиты, почувствовавшие силу Мухаммеда, не прочь были подкупить
его. Но подкупить Мухаммеда было невозможно, он был равнодушен к богатству, что
делало его тем более опасным в глазах курайшитов.
Поняв, что договориться с Мухаммедом
невозможно, курайшиты решили оказать давление на Абу Талиба. Делегация самых
знатных курайшитов отправилась к Абу Талибу и потребовала, чтобы он, как глава
хашимитов, унял своего племянника.
— Абу Талиб! — сказали курайшиты, среди
которых были, конечно, и такие непримиримые противники Мухаммеда, как Абу
Суфиан и Абу Джахль. — Твой племянник хулит наших богов, поносит нашу веру,
порицает наших отцов. Он сеет в городе смуту, а ведь среди людей нет ни одного
народа, у которого земля была бы теснее, воды меньше, а существование тяжелее,
чем у нас. Мы с тобой — одной веры. Ты должен либо удержать его от нападок,
либо не вмешиваться и дать нам возможность самим обуздать его.
«Не вмешиваться» значило снять с себя
ответственность за Мухаммеда, исключить его из клана Хашим, сделать его
человеком вне закона, человеком, которого любой может убить, не опасаясь
кровной мести. Уйми своего племянника либо дай нам возможность самим его
унять, требовали курайшиты от Абу Талиба.
Абу Талиб ответил им «учтивой речью» и
вежливо отказал им: унять Мухаммеда он не может, лишить Мухаммеда
покровительства клана он не хочет — это крайняя мера, мера исключительно
жестокая. Он не одобряет поведения Мухаммеда — ни в коем случае. Всем известно,
что он не разделяет и взглядов Мухаммеда — племянник его, конечно,
заблуждается, считая себя пророком, хотя заблуждается искренне, Абу Талиб не сомневается в его честности.
Совершенно очевидно, что Мухаммед болен, одержим — как хотите. Но одержим,
согласитесь, только в этом пункте — в остальном его поведение безукоризненно.
Объявить человека больного вне закона — неслыханно жестокая мера, явно
несправедливая. На это Абу Талиб согласиться никак не может. Он думает, что со
временем все образуется, и Мухаммед будет вести себя сдержаннее.
Курайшиты ушли от Абу Талиба нисколько не
удовлетворенные его вежливым ответом, и в скором времени их депутация во главе
с Абу Суфианом вновь пришла к нему с тем же требованием — либо хашимиты сами
обуздают Мухаммеда, либо они не должны препятствовать проделать эту операцию
другим, лишив Мухаммеда покровительства. На этот раз требование курайшитов
сопровождалось недвусмысленной угрозой — если Абу Талиб не согласен ни обуздать
Мухаммеда, ни выдать его курайшитам, увы, придется, к их глубокому сожалению,
вступить в борьбу со всеми хашимитами, во всяком случае с теми из них, кто
покровительствует Мухаммеду и не дает навести в Мекке порядок, от которого
зависит благосостояние всего города.
Так или приблизительно так сказали курайшиты
и удалились.
Абу Талиба вражда с наиболее влиятельными
людьми в Мекке отнюдь не радовала. Среди хашимитов далеко не все были согласны
с его политикой поддержки Мухаммеда — некоторые из трусости, другие, как Абу
Лахаб, из вражды к Мухаммеду готовы были выдать его курайшитам, раз «обуздать»
его своими силами казалось невозможным. Кроме того, Абу Талиб был беден, и, несмотря
на свой почтенный возраст (он был самым старшим среди хашимитов) и всеобщее
уважение, престиж его как главы клана с каждым годом падал.
Выслушав угрозы курайшитов, Абу Талиб послал
за Мухаммедом и рассказал ему, какие требования выдвинули представители почти
всех кланов города. Свое обращение к Мухаммеду он закончил, согласно
преданиям, словами:
— Племянник! Пощади меня и самого себя! Не
возлагай на меня ноши, которую я не в состоянии буду нести!
И подумал посланник божий, что Абу Талиб
собирается лишить его помощи и выдать, что он уже не в силах защитить его, не
в силах стоять за него.
— Дядя! — воскликнул Мухаммед. — Клянусь Господом,
если бы они пообещали мне солнце и луну за отказ от начатого дела и вдобавок
пригрозили смертью, если я не соглашусь, — и тогда бы я не отказался от начатого
дела прежде, чем Бог дарует ему торжество!
Сказав это, Мухаммед заплакал, а потом
поднялся и пошел прочь. Однако Абу Талиб, у которого и в мыслях не было выдать
Мухаммеда или оставить без помощи, вернул его и сказал:
— Иди, племянник, и говори все, что считаешь
нужным. Я, клянусь богами, не выдам тебя ни за что и никогда!
Враждебные действия, предпринятые курайшитами
против Мухаммеда и его единомышленников, на первых порах были довольно
умеренными. Мухаммеду и мусульманам стали постоянно препятствовать совершать
молитвы вблизи Каабы — в ней проживали те самые боги, которых мусульмане
поносили, и, естественно, появление мусульман вблизи храма казалось
оскорблением святыни.
Мусульман, осмелившихся явиться к Каабе,
курайшиты встречали потоком брани и насмешек. Молиться в таких условиях было
немыслимо, и лишь немногие мусульмане упорно продолжали посещать Каабу,
пожалуй, больше из принципа, назло ненавистным идолопоклонникам, чтобы
продемонстрировать свою стойкость и преданность Аллаху.
Организованная мекканскими верхами травля
Мухаммеда и его сподвижников отнюдь не ограничивалась площадью, окружавшей
Каабу, священной территорией храма. На улицах, площадях и базарах Мекки
мусульман и самого посланника божьего, Мухаммеда, преследовали насмешками и
оскорблениями, всячески стараясь отравить им жизнь в городе, отделить от
других курайшитов пропастью, изолировать их. Конечно, в этой кампании
преследований участвовали далеко не все курайшиты и даже не большинство их.
Застрельщиками выступали те, кто находился в зависимом положении от мекканских
богачей.
Не допускаемые к Каабе мусульмане чаще, чем
прежде, стали удаляться для совместных ночных молитв в окрестности Мекки. Но и
там язычники не всегда оставляли их в покое. Однажды, когда мусульмане тайно
собрались в одном из ущелий для молитвы, перед ними появилось несколько
язычников. Они стали порицать и осуждать мусульман, в результате чего вспыхнула
драка. Тогда мусульманин Саад, сын Абу Ваккаса, разгоряченный дракой, схватил
валявшуюся поблизости челюсть верблюда и ударил ею одного из язычников, ранив
его до крови. Это была первая кровь, пролитая за ислам.
Первая, но далеко не последняя; капля крови
всего лишь свидетельство накала страстей и внутренней готовности к
кровопролитию. Нет, не только кроткие и богобоязненные искатели спасения на
небесах объединились вокруг Мухаммеда — многие среди них были готовы обнажить
меч и мечом утвердить свое понимание добра и правды. Но пока, на исходе 613
года, об этом нельзя было даже мечтать — преобладающая сила была на стороне
язычников.
Враждебные отношения с курайшитами
определились. На мусульман надвигалась полоса гонений, которую во что бы то ни
стало нужно было пережить. Мухаммед, вызвавший кризис в отношениях между
мусульманами и язычниками, готов был продолжать борьбу в новых условиях.
Среди первых нескольких десятков
последователей Мухаммеда был некто аль-Акрам, богатый молодой человек из клана
Махзум. Благодаря своему состоянию он пользовался влиянием и независимостью — в
том числе он мог не считаться с политикой собственного клана. Свой большой дом,
расположенный в центре Мекки, неподалеку от холма ас-Сафа, он предоставил
общине мусульман — там часто происходили собрания верующих и совместные
молитвы. В дом аль-Акрама и перебрался Мухаммед, когда отношение к нему
курайшитов стало опасно враждебным, чтобы в этом надежном убежище (под
постоянной охраной ближайших соратников) встретить те удары, которые
готовились нанести ему курайшиты.
Переселение Мухаммеда в дом аль-Акрама
произошло в самом начале 614 года; оно знаменовало конец недолгого периода
мира с курайшитами и начало периода вражды.
Глава
12
Гонения
Продолжение травли
Абу Бакр защищает Мухаммеда от избиения
Как богатырь Хамза наказал Абуль-Хакама за
оскорбление пророка
Козни дьявола
План разорения мусульман
Первая хиджра
Обращение Омара
В преданиях есть смутное указание, что
Мухаммед выступил с проповедью тогда, когда на курайшитов обрушился очередной
голод. Но голод миновал, начался период относительного благополучия, и интерес
к религиозным вопросам упал. Это и позволяло отцам города развернуть широкую
кампанию гонений против мусульман.
Как уже говорилось, эта кампания была начата
словесными оскорблениями в адрес Мухаммеда. Абу Джахль, Абу Суфиан и другие
лидеры курайшитов побуждали и поощряли людей безродных и лично от них
зависящих преследовать Мухаммеда насмешками и оскорблениями.
— Смотрите! Вот идет внук Абд аль-Мутталиба!
Вот идет внук Абд аль-Мутталиба, который знает все, что делается на небесах! —
выкрикивали недруги Мухаммеда при его появлении на улице или базаре.
Более того — они называли его одержимым,
обманщиком, поэтом, прорицателем, колдуном. Впрочем, звание «поэта» не
упрочилось, по-видимому, за Мухаммедом — рассказывают, что один из самых
яростных его противников, некто аль-Валид, сын аль-Мугиры, доказал курайшитам,
как дважды два — четыре, что Мухаммед никакой не поэт: вы ведь прекрасно
знаете и размеры и рифмы, которые используются в поэзии, якобы сказал он, а
ничего похожего нет в тех отрывках, которые Мухаммед преподносит от имени
своего Бога, — значит, Мухаммед не поэт.
Кстати, мекканские поэты дружно приняли
участие в травле Мухаммеда — их талантливые и остроумные сатиры и эпиграммы на
новоявленного пророка и его фанатичных последователей пользовались среди
арабов-язычников большой популярностью и, как полагают, существенно
сдерживали распространение новой веры.
Преследуя Мухаммеда, вспомнили курайшиты и о
том, что все его сыновья умерли во младенчестве, вспомнили для того, чтобы
пустить в ход кличку Куцый и напомнить Мухаммеду о его унижении, о том, насколько
ничтожен он в глазах богов.
От этих оскорблений, которые приходилось
молча сносить, Мухаммед испытывал тем горшее унижение, что наносились они
людьми, по понятиям курайшитов, «низкими», безродными, которые в иных условиях
и помыслить бы не могли обратиться к нему, благородному хашимиту, без
достаточного почтения. Иными словами, Мухаммеда в буквальном смысле слова
бесчестили, то есть лишали чести, унаследованной от предков и завоеванной
безукоризненно добродетельной сорокалетней жизнью, низводили до жалкого
положения какого-нибудь клиента, пользующегося покровительством мелкого и
слабого клана — клана, который либо не может, либо не считает нужным обеспечить
ему полноценную защиту.
Дело не ограничивалось словами —
рассказывают, что бывали случаи, когда в Мухаммеда и других мусульман,
пришедших молиться к Каабе, бросали грязью, а соседи украдкой выливали помои и
нечистоты у порога его дома.
По словам некоего Яхьи, сына Орви (который
слышал об этом от своего отца, а тот в свою очередь от Абдаллаха, сына Амра,
являвшегося очевидцем событий; записал же рассказ Яхьи историк Ибн Исхак),
самый драматический эпизод преследований Мухаммеда произошел близ Каабы.
Знатные курайшиты собрались однажды «в заповедном месте» — между Каабой и
северо-западной стороной ее ограды — и возбужденно обсуждали тот вред, который
они терпят от Мухаммеда. В это время к Каабе приблизился Мухаммед и, поцеловав
Черный камень, вделанный в ее стену, стал, как обычно, совершать положенные
обходы. Когда он проходил мимо курайшитов, те стали говорить ему колкости —
очевидец догадался об этом по выражению лица Мухаммеда, который не сказал
курайшитам ни слова. То же повторилось и во время второго обхода вокруг Каабы.
Когда в третий раз курайшиты стали приставать к Мухаммеду, тот остановился и
сказал:
— Послушайте, о курайшиты! Клянусь тем, кто
держит мою жизнь в своей руке, ведь я пришел к вам с жертвой!
Слова эти смутили толпу и устыдили, все
наперебой стали говорить Мухаммеду «самые ласковые слова», и Мухаммеда
отпустили с миром.
На следующий день курайшиты, собравшиеся на
том же любимом «заповедном месте», стали попрекать друг друга — вспомните-де,
сколько всего причинил нам Мухаммед, а когда он сказал нам неприятные вещи, мы
отпустили его. Тут как раз опять появился Мухаммед. Курайшиты все до одного
дружно бросились к нему, окружили и стали наперебой вспоминать его преступления
— поношение богов, веры, предков и прочее. «Да, — сказал им Мухаммед, — все это
я говорю!»
И тут, рассказывает очевидец, он увидел, как
кто-то схватил Мухаммеда за ворот плаща.
Дело начинало принимать худой оборот. Но к
курайшитам сразу же бросился сопровождавший Мухаммеда Абу Бакр, он заслонил пророка
своим телом, причем плакал и кричал, обращаясь к курайшитам:
— Неужели вы способны убить человека только
за то, что он говорит: «Аллах — мой господин»?
Тогда курайшиты оставили Мухаммеда в покое и
дали ему беспрепятственно уйти. «Это было худшее со стороны курайшитов, чему я
был свидетелем» — так каждый раз заканчивал рассказ очевидец Абдаллах, сын
Амра.
По словам одной из дочерей Абу Бакра, отец
вернулся домой в тот день с плешинками на подбородке — так сильно курайшиты
потрепали его за бороду. А был Абу Бакр мужчина волосатый, отмечают историки,
так что потасовка, надо думать, была серьезная.
Абу Бакра, по словам арабских историков,
называли «совестью ислама». Ему суждено было пережить Мухаммеда. Он тоже
целовал Черный камень, вделанный в стену Каабы, но при этом всегда говорил:
— Я знаю, что ты лишь камень. Но я видел, как
посланник Бога целовал тебя, и только поэтому я тоже целую тебя.
Следующий исторический инцидент произошел у
подножия холма ас-Сафа, неподалеку от дома аль-Акрама, в котором Мухаммед с
началом гонений стал проводить большую часть времени.
Мухаммед был один, когда к нему подошел Абу
Джахль (настоящее имя которого —
Абуль-Хакам) и стал осыпать его оскорблениями, хуля его веру и унижая его дело.
Мухаммед не отвечал ни слова, и, обругав его самым гнусным образом, Абу Джахль
удалился и как ни в чем не бывало отправился к своим друзьям-язычникам,
собравшимся и на сей раз в ограде Каабы.
На том бы дело и кончилось, если бы некая
вольноотпущенница, стоя у своего дома, не слышала все оскорбления,
произнесенные Абу Джахлем и молча выслушанные, так сказать проглоченные,
Мухаммедом. А в это самое время дядя Мухаммеда, богатырь Хамза, возвратился в
город после охоты — он был заядлый и искусный охотник и считался самым сильным
среди курайшитов. Всякий раз, возвращаясь с охоты, он, как добрый язычник, не
забывал совершить несколько обходов вокруг Каабы, а заодно и потолковать с теми
курайшитами, которые там окажутся. Судя по преданиям, пространство вокруг
Каабы, служившее своеобразным клубом для мекканцев, было довольно оживленным в
любое время дня.
Когда Хамза, направляющийся к Каабе, проходил
мимо вольноотпущенницы, та кинулась к нему со словами:
— Абу Омара! — так называли Хамзу в честь его
сына. — Абу Омара! Если бы ты видел, что вынес сын твоего брата, Мухаммед,
только что от Абуль-Хакама, сына Хашима! Он застал Мухаммеда сидящим здесь,
оскорбил его так-то и так-то, потом обругал его так-то и так-то, а потом ушел
от него, а Мухаммед не ответил ему ни слова!
Хамзу охватил гнев, и он стремительно кинулся
на поиски Абу Джахля — первым делом стоило посмотреть, нет ли его около Каабы.
Там он его тотчас и нашел сидящим среди своих. Все еще пылая гневом, Хамза
остановился над ним и ударом лука раскровянил ему голову.
— Будешь ты еще оскорблять его, раз я следую
за ним и говорю то же, что и он! Верни мне удар, если можешь!
Несколько родственников Абу Джахля из клана
Махзум тотчас поднялись, готовые броситься на Хамзу, но Абу Джахль сам
остановил их, сказав:
— Оставьте Абу Омара в покое — ведь я,
клянусь Богом, грубо оскорбил его племянника.
Своих слов, сказанных в минуту гнева, Хамза
обратно не взял — с этого момента он стал считать себя мусульманином и
слушаться приказаний посланника Аллаха, своего племянника Мухаммеда. В его
лице Мухаммед приобрел надежную защиту. Мусульмане ликовали, а их враги
приуныли и вынуждены были впредь удерживаться от слишком наглых выходок по
отношению к пророку.
Надо сказать, что неустрашимый Хамза, не
потерпевший, чтобы кто-либо безнаказанно оскорблял честь хашимита, несмотря
на свою славу богатыря и искусного охотника, был едва ли не беднейшим среди
близких родственников Мухаммеда. Он был до того беден, что даже жену ему
пришлось брать не из благородных курайшитов, а из нищего и ничем не
прославленного племени бедуинов, — можно сказать, что он просто катился на
социальное дно Мекки. Всех этих Махзумов и Абд Шамсов он с детства терпеть не
мог, и, очевидно, рано или поздно, вне зависимости от стычки с Абу Джахлем, он
последовал бы за Мухаммедом. Уверовал Хамза истово и всю жизнь оставался
непоколебимо твердым в вере.
Как видим, священный закон «Око — за око, зуб
— за зуб, кровь — за кровь» продолжал действенно защищать Мухаммеда и его
последователей. «Неужели ты думаешь, что хашимиты оставят тебя ходить по земле?»
— таким вопросом сами идолопоклонники осаживали того, кто, возбужденный руганью
в адрес Мухаммеда, начинал хотя бы на словах угрожать его жизни. И каждый знал,
что покушением на жизнь Мухаммеда он подпишет себе смертный приговор — сыны
Хашима не оставят его разгуливать по земле, они не успокоятся, пока не смоют
кровью тот позор, который ляжет в глазах всех арабов на их благородный клан
из-за неотмщенного убийства родственника.
Рассказывают, что предводители курайшитов
пытались даже «выменять» у хашимитов Мухаммеда. Они пришли якобы к Абу Талибу
и предложили ему «отдать» Мухаммеда, а взамен усыновить сына злейшего врага
Мухаммеда, аль-Валида, при этом курайшиты подчеркивали, что сын аль-Валида —
один из самых могучих и красивых курайшитов, так что никакого урона хашимиты не
понесут. Человек за человека — это будет справедливо, уверяли курайшиты. Абу
Талиб был, однако, иного мнения. «Вы даете мне своего сына, чтобы я кормил его
для вас, а взамен хотите взять моего сына и убить? Клянусь Богом, этого
никогда не будет!» — ответил он курайшитам.
Почтенный Абу Талиб, благородный предводитель
хашимитов, слагал стихи и поэмы, что ему и полагалось делать по понятиям того
времени. Подлинность дошедших до нас произведений Абу Талиба, конечно, легко
может быть поставлена под сомнение, особенно когда дело касается конкретных
лиц и событий, но общий дух и колорит эпохи они передают довольно ярко. Так
вот, в одном из своих стихотворений, ничем не примечательных по художественным
достоинствам и в сокровищницу арабской поэзии не попавших, Абу Талиб в
традиционной манере воспел честь и славу родного клана хашимитов, среди
которых, конечно, нужно искать самых знатных курайшитов. «Мы издревле не
допускали обид, а когда при нас складывают презрительную морщину на щеках, мы
ее выправляем», — гордо заявлял Абу Талиб, и в этих словах отразилось, что
именно подразумевали арабы, когда говорили и думали о чести и бесчестии.
Поэтому нужно согласиться, что насмешки и оскорбления, которым подвергался
Мухаммед, хотя и не угрожали его жизни, были тем не менее чудовищными, из ряда
вон выходящими, разнузданной травлей, попирающей все священные обычаи
курайшитов. Мухаммед жил в атмосфере неслыханных унижений, от которых хашимиты
были не в силах его защитить.
На угрозы и оскорбления Мухаммед не всегда
отвечал гордым молчанием. Насмешки, угрозы и проклятия посылает и он в адрес
своих врагов — и от своего имени, и от имени всемогущего Бога, потому что в
этот период вражды и в откровениях, ниспосылаемых Мухаммеду, наряду с общими
декларациями против грешников и идолопоклонников, начинают упоминаться вполне
конкретные недруги посланника божьего, иногда прямо названные по именам.
— Пусть пропадут обе руки Абу Лахаба, а сам
он пропал! — провозгласил Мухаммед. — Не помогло ему его богатство и то, что он
приобрел. Будет он гореть в огне с пламенем и жена его — носильщица дров; на
шее у нее — только веревка из пальмовых волокон.
Дядю Мухаммеда, единственного его врага среди
хашимитов, звали, как мы уже говорили, Абд аль-Уззой;
Абу Лахаб — «Тот, кому уготовано пламя в аду»
— уничижительная кличка, данная ему Мухаммедом. Под этой кличкой непримиримый
противник пророка и вошел в историю. Жена его — не кто иная, как Умм Джамиль,
сестра еще одного злейшего врага — Абу Суфиана. Ему тоже уделено место в Коране
— полагают, что не только против мекканских богачей, но и лично против Абу
Суфиана написана сура «Хулитель».
— Горе всякому хулителю — поносителю, который
собрал богатство и приготовил его! Думает он, что богатство его увековечит.
Так нет же! Будет ввергнут он в «сокрушилище»... огнь Аллаха воспламененный,
который вздымается над сердцами!..
Такой же конец ждет и ненавистного Абу
Джахля:
— Ведь он не веровал в геенну и не молился, а
счел это ложью и отвернулся, затем отошел к своей семье, кичась. Горе тебе и
горе! И паки горе тебе и горе!
— Видишь ли ты того, кто препятствует рабу
моему (то есть Мухаммеду), когда он молится? Видишь, каков он, когда предается
лжи и отворачивается?.. Разве не знает он, что Аллах видит? Так нет, если он не
удержится, мы схватим его за хохол — хохол лживый, грешный!
И еще одному врагу Мухаммеда уделено место в
сурах Корана, созданных в этот период, — аль-Валиду, сыну Мугиры, одному из
инициаторов гонений против мусульман.
— Оставь Меня и того, кого создал Я единым, —
взывает Аллах к Мухаммеду, имея в виду аль-Валида, — и кому сделал богатство
широкое, и сыновей здесь находящихся — и распростер ему гладко. Потом
жадничает он, чтобы Я добавил. Так нет! Он пред нашими знамениями упорен. Я
возложу на него «подъем». Ведь он задумал и рассчитал. И быть ему убиту! Как
он рассчитал! И еще быть ему убиту! Как он рассчитал! Потом он посмотрел!
Потом нахмурился и насупился, потом отвернулся и возвеличился и сказал: «Не
иное это, как колдовство, что передается! Не иное это, как речь людская!»
Сожгу Я его в сакаре! А что дает тебе знать, что такое сакар? Не оставляет он и
не покидает — сжигатель кожи.
— Не повинуйся же всякому любителю клятв,
презренному, хулителю, бродящему со сплетнями, препятствующему добру, врагу,
грешнику, грубому и, сверх того, безродному; не смотри на то, что у него
богатство и сыновья. Заклеймим мы его по хоботу!
— Пусть убиты будут лжецы, которые в пучине
пребывают в беспечности. — Это уже Аллах говорит о всех врагах Мухаммеда,
вместе взятых. — Спрашивают они:
«Когда день суда?» В тот день, когда их будут
испытывать у огня: «Вкусите наше испытание! Это то, с чем вы торопили!»
— Будьте тверды! Держитесь! — призывает Бог
Мухаммеда и его соратников. — Всех ваших врагов я уничтожу!
Не смирить, не обратить их сердца на истинный
путь, нет, именно истребить врагов обещает Аллах:
период мира кончился.
Рукайя, дочь Мухаммеда, уже несколько лет,
как была замужем за сыном Абу Лахаба; теперь, когда отношения между семьями
стали открыто враждебными, Рукайя, принявшая ислам, была с позором возвращена в
дом своего отца. Впрочем, одиночество ее длилось недолго — Мухаммед выдал ее за
Османа ибн аль-Аффана, который, если читатель помнит, был одним из самых
первых курайшитов, принявших ислам, — пятым по счету уверовавшим в Аллаха и
его посланника, сразу же после Хадиджи, Али, Зайда и Абу Бакра.
Где-то в этот период все обостряющейся вражды
с курайшитами, между 614 и 615 годами, когда не одно преданное Аллаху сердце
находилось в тоске и смятении, дрогнул и усомнился в правильности избранного им
пути и сам великий посланник Бога, Мухаммед. Явлены ему были в откровении
странные и ни на что не похожие стихи, с верой в единого Бога ни в коем случае
не совместимые:
Видели ли вы аль-Лат, и аль-Уззу,
И аль-Манат — третью, иную?
Поистине, они — ангелы чтимые,
На чье заступничество должно уповать!
Богини аль-Лат, аль-Узза и аль-Манат
помещались в пантеоне Каабы среди многих других богов и богинь, но пользовались
особой любовью арабов. Были у этих богинь и особые, специальные храмы, в
известной степени конкурирующие с Каабой. Богиню аль-Лат почитали в Таифе, храм
аль-Уззы находился в местечке Нахла, близ Мекки, а храм аль-Манат — в Ясрибе.
Считались эти богини дочерьми Бога, а то, что Мухаммед назвал их после этого
откровения «ангелами», никого обмануть не могло. «Мухаммед признал курайшитских
богов» — именно так поняли все, и мусульмане, и язычники, когда откровение было
обнародовано.
Ликование было полным — наконец-то наступил
конец вражды, мир и согласие воцарятся в племени курайшитов! И мусульмане, и
язычники дружно пали ниц, когда Мухаммед прочел эти стихи, восхваляя Аллаха и
любимых богинь, его дочерей. Особенно ликовали курайшиты, владевшие
собственностью в цветующих оазисах Таифа и Ясриба, ради которых в первую
очередь и пошел Мухаммед на уступки. Кстати, крупные владения в Таифе имел и
родной дядя Мухаммеда, пребывающий в язычестве Аббас.
Очень скоро, однако, когда первые восторги
улеглись, Мухаммед отчетливо понял, что произошла какая-то страшная ошибка.
Начать с того, что дружбы с курайшитами все равно не получалось — большинство
курайшитов совершенно не были заинтересованы в том, чтобы Мухаммед оказывал
поддержку конкурирующим с Каабой храмам, эта уступка им ничего не сулила.
Пожалуй, их отношение к Мухаммеду стало еще враждебнее — раньше он поносил
богов, но зато Каабу признавал единственной святыней; теперь же он, продолжая
отвергать большинство помещенных в Каабе богов, признал трех богинь, имеющих
отдельные, расположенные вне Мекки храмы, покусился на исключительность чисто
курайшитской святыни.
Предпринятый Мухаммедом шаг мог внести раскол
в лагерь врагов-язычников, обеспечить для мусульман некое подобие мира;
завоевать же курайшитов на сторону ислама — вряд ли.
В рамки созданной им самим концепции единого
невидимого Бога эти богини, «дочери Бога», появившиеся под влиянием страстного
желания достичь компромисса с курайшитами, совершенно не укладывались. Они разрушали
все возведенное Мухаммедом здание, а его самого, великого и единственного
посланника Бога, ставили на одну доску со служительницами аль-Лат, аль-Уззы и
аль-Манат, выкрикивающими прорицания от имени этих богинь. Можно сказать, что
Мухаммед изменил самому себе, стал оправдывать презрительное название
«прорицатель», которым его травили враги.
Несколько недель длился мир между
мусульманами и язычниками, и это было едва ли не самое тяжелое время для
Мухаммеда, так как его ни на минуту не покидало ощущение, что он сделал
чудовищно нелепый и непоправимый шаг. Проблема казалась неразрешимой — ведь он
не мог ни изменить, ни объявить ошибочными слова, воспринятые от самого Бога.
Неразрешимая проблема, однако, разрешилась во
время следующего откровения. Бог оказался ни при чем:
никогда подобные слова не были написаны в его
небесной книге, и Мухаммеду он их не сообщил. Он говорил Мухаммеду
диаметрально противоположное:
— Видели ли вы аль-Лат, и аль-Уззу, и
аль-Манат — третью, иную? — говорил Аллах. — Неужели у вас — мужчины, а у Него
— женщины? Это тогда — разделение обидное! Они — только имена, которыми вы сами
назвали, — вы и родители ваши. Аллах не посылал с ними никакого знамения.
Вот что в действительности было сообщено
Мухаммеду в откровении! Но когда Мухаммед, очнувшись после контакта с Богом,
стал вспоминать слова, написанные у него в сердце, злобный и коварный враг рода
человеческого, дьявол Иблис, забравшийся к нему под язык, заставил его
произнести богопротивную фразу о чтимых ангелах, на чье заступничество можно
якобы уповать! Причем Иблис всунул эту фразу, восхваляющую богинь, так ловко и
складно, что Мухаммед ничего не заметил.
Таким образом, история с дочерьми Бога
объяснилась очень просто — Мухаммеда в буквальном смысле слова попутал бес.
Впрочем, как разъяснил Аллах, Мухаммед не должен особенно казниться — не он
первый:
Иблис проделывал то же самое со всеми другими
пророками древности, ни один человек не может полностью защитить себя от
козней Иблиса, мощь дьявола не под силу одолеть человеку, даже пророку. В
дальнейшем же от происков Иблиса Мухаммеда защитит сам Аллах, так что бояться
нечего, и ни Мухаммед, ни мусульмане не должны на основании печального
прецедента ставить под сомнение какие-либо из посылаемых откровений.
Для того чтобы ни у кого не оставалось сомнений,
что никаких «дочерей Бога» нет и быть не может, ни ныне, ни впредь, посланы
были тотчас Мухаммеду обильные откровения, в которых на разные лады проводится
мысль, что какое-либо примирение между исламом и язычеством невозможно. Этому
Аллах посвятил даже специальную суру «Неверные», в которой учил Мухаммеда и
всякого верующего:
— Скажи: «О вы неверные! Я не стану
поклоняться тому, чему вы будете поклоняться,
и вы не поклоняйтесь тому, чему я буду
поклоняться, и я не поклоняюсь тому, чему вы поклонялись, и вы не поклоняетесь
тому, чему я буду поклоняться! У вас — ваша вера, а у меня — моя вера!» От
обнародования стихов, отразивших колебания Мухаммеда и его желание пойти на
компромисс с курайшитами, до их разоблачения прошло всего несколько недель,
после чего вновь, и на этот раз окончательно, была провозглашена непримиримая
борьба с язычеством.
Короткий период сомнительного мира кончился,
и вновь вспыхнула вражда между мусульманами и язычниками.
Аль-Валид, Абу Джахль, Абу Суфиан и другие
враги Мухаммеда не ограничились словесными нападками на мусульман. Якобы по
совету умного аль-Валида, в доме которого происходило одно из исторических
собраний курайшитов, посвященное изысканию действенных методов борьбы с новой
вредоносной сектой, был разработан план разорения мусульман. Курайшиты
договорились оповещать всех кочевников, приходящих в Мекку за покупками, что
Мухаммед и его последователи — богохульники и сеятели смуты, враги племени
курайшитов и их союзников. Ничего покупать у них не надо, и ничего продавать
им не следует. Объяснять все это надо было вежливо и по-хорошему, напирая
главным образом на поношение богов и веры, но так, чтобы не оставалось
сомнений, что ослушавшиеся совета совершат недружественный поступок по
отношению к самым зажиточным мекканским купцам, хозяевам города. Что и будет со
временем и при случае учтено.
В соответствии со своим планом курайшиты
буквально блокировали город, они «залегли на всех тропах», ведущих в Мекку, и
предостерегали кочевников от делового общения с последователями Мухаммеда.
Насмешки и оскорбления, которые сыпались на мусульман в самом городе, на его
улицах и базарах, а также пристальное внимание к тем, кто совершает с
мусульманами торговые сделки, должны были, по замыслу врагов Мухаммеда,
окончательно отбить покупателей у мусульман и тем самым разорить их.
Последователи Мухаммеда, преимущественно
мелкие торговцы, не знали никаких ремесел. Только торговля, причем торговля на
городских рынках и окрестных ярмарках, а не торговля караванная, позволяла им
сводить концы с концами, торговля была их единственным средством к
существованию. Создавая мусульманам исключительно неблагоприятные условия для
торговли, курайшиты буквально наступали им на горло, ставили их в безвыходное
положение. Если бы в начатой кампании участвовали все кланы курайшитов,
Мухаммеду оставалось бы либо спасаться бегством, либо идти на уступки. Однако
не все кланы курайшитов пожелали участвовать в затеянной кампании разорения
мусульман — в первую очередь хашимиты и их давние союзники по Конфедерации
Добродетельных. Старая неприязнь к мекканским верхам оказалась сильнее
религиозных разногласий. На словах, а может быть, и в душе они были горячо преданы
древним богам и верованиям, но проводить на деле политику, выгодную в первую
очередь Абд Шамсам, Махзумам и другим главенствующим кланам, они не собирались,
поэтому молча саботировали меры против мусульман.
Рассказывают, что Абу Джахль, узнав, что
кто-нибудь из торговцев принял ислам, неизменно восклицал:
— Погоди же, клянусь богом, мы еще увидим,
как твои товары останутся нераспроданными, а сам ты разоришься!
Теперь угроза Абу Джахля начинала сбываться.
В этих трудных условиях сердца многих
мусульман дрогнули — вера в Бога и в победу заколебалась. Некоторые, менее
стойкие, были «соблазнены» — увещания вернуться к почитанию древних
курайшитских богов, подкрепленные безжалостными мерами насилия, звучали
достаточно убедительно, и они начали покидать Мухаммеда.
Сам Мухаммед находился в безопасности,
защищенный кланом хашимитов во главе с Абу Талибом. Однако помочь мусульманам,
попавшим в беду, он не мог ничем. Безвыходность положения, в котором очутились
многие его последователи, он понимал настолько хорошо, что не осуждал излишне
строго даже тех немногих, кто был вынужден стать вероотступником, перейти в
лагерь врагов. Во всяком случае, никаких проклятий по адресу «предателей» в
сурах Корана, созданных в этот период, нет;
весь гнев направлен на гонителей, на тех, кто
«соблазняет», а не на «соблазненных».
Опасность вероотступничества не была, однако,
единственной, а может быть, и главной заботой, тревожащей Мухаммеда. Не менее
опасной для общины мусульман была бы и непоколебимая стойкость разорявшихся
«братьев» — забота о содержании десятков нищих семей потянула бы на дно тех
мусульман, которым благодаря поддержке родственников кое-как удавалось держаться
на поверхности, нанесла бы непоправимый урон всей общине. Таким образом,
попавших в беду мусульман нужно было во что бы то ни стало спасти, как ради их
самих, так и ради всего начатого Мухаммедом дела.
Выход был только один — выселение туда, где
можно было добыть себе пропитание и укрыться от «злобы» курайшитов. Мухаммед
предложил тем, кто не мог рассчитывать на эффективную помощь родственников из
числа язычников, идти в Эфиопию.
Мухаммед выбрал Эфиопию, очевидно, по многим
причинам. Там был рынок, хорошо знакомый курайшитам, стало быть, там можно
было торговать — ничего другого делать мусульмане не умели. Там господствовало
христианство, то есть, с точки зрения Мухаммеда, вера в того же Аллаха, вера,
конечно, устаревшая и искаженная, но все-таки вера в единого Бога, а не гнусное
идолопоклонство. Опасность, что оставленные без присмотра мусульмане, вчерашние
язычники, «соблазнятся» и отпадут от ислама, в Эфиопии была меньше, чем где бы
то ни было.
Конечно, в Эфиопии торговали все те же
курайшиты-язычники, враги, и сидели там прочно, пользовались покровительством
негуса, заинтересованного в торговле с Аравией. Однако негус — христианин, и
были все основания рассчитывать, что мусульман он в обиду не даст.
Рассчитывал ли Мухаммед, как некогда его дед
Абд аль-Мутталиб, получить помощь из Эфиопии? Едва ли — слишком сильны были
позиции Персии на юге Аравии, слишком заинтересованы были сами арабы в политике
нейтралитета и дружбы с Персией, чтобы на это можно было надеяться.
Но,
возможно, Мухаммед хотел со временем поставить под контроль мусульман всю
торговлю на линии Эфиопия — Мекка и тем самым нанести болезненный удар по своим
врагам.
Мухаммед выступил со своим предложением не
как пророк Бога, откровений свыше он не получил, а как мудрый и дальновидный
политик, признанный руководитель общины верующих. План Мухаммеда был единодушно
одобрен, и уже в начале 615 года мусульмане потянулись в Эфиопию.
Первая небольшая группа — десять мужчин и
четыре женщины, не считая малолетних детей, выступила во главе с Османом ибн
аль-Аффаном. Его сопровождала жена Рукайя, дочь Мухаммеда. Этот отряд отправился
из Мекки к побережью Красного моря. Там, в небольшом порту близ Джидды, они
погрузились на корабль и отплыли в Эфиопию.
Вскоре тем же путем отплыла вторая группа
мусульман — вместе с ней отправился и Джафар, сын Абу Талиба — двоюродный
брат Мухаммеда, родной брат преданного пророку Али. Учитывая позицию
хашимитов, следует признать, что никакой крайней необходимости бежать из Мекки
у Джафара не было — ехал он, скорее всего, как эмиссар Мухаммеда, чтобы служить
«глазом и ухом пророка». Ушел в Эфиопию и Осман ибн Махзун — ханиф, одним из
первых принявший ислам, упорный сторонник крайнего аскетизма и полного неучастия
в политической борьбе; с ним и близкими ему по духу мусульманами у Мухаммеда
нередко возникали трения.
За сравнительно небольшой срок число
выселившихся достигло восьмидесяти трех, не считая младенцев.
Это была первая хиджра — первое переселение
мусульман. Произошло это событие в 615 году, через пять лет после начала
проповеднической деятельности Мухаммеда.
В результате город покинули почти все, кто
лишился поддержки своих кланов, все «отщепенцы» из кланов Махзум, Абд Шамс,
Омейя, Науфал, Амир, Харис и другие. С Мухаммедом остались мусульмане из кланов
Хашим, аль-Мутталиб, Зухра, Тайм и Ади. Остался также махзумит аль-Акрам,
достаточно богатый, чтобы не считаться со своими родственниками, хозяин дома, в
котором разместилась штаб-квартира мусульманской общины. Не покинул Мекку и
зависевший от Абд-Шамсов, врагов Мухаммеда, правоверный Абу Ахмад, старый
слепой поэт — не было среди курайшитов человека, который поднял бы на него
руку. Всем же остальным мусульманам, не принадлежавшим к перечисленным пяти
кланам — давним союзникам по Конфедерации Добродетельных, пришлось из Мекки бежать.
В Эфиопии под благословенным правлением
справедливого негуса (так его с признательностью величали мусульмане) беглецы
действительно нашли приют, защиту и возможность заниматься привычным делом —
торговлей. Каким-то путем удавалось им чувствительно вредить
курайшитам-язычникам и помогать братьям по вере, не покинувшим Мекку. Скорее
всего, при посредстве той же торговли — из Мекки к ним, а от них в Мекку
потекли партии товаров, подрывая монополию курайшитов и препятствуя их планам
торговой блокадой задушить оставшихся в городе с Мухаммедом мусульман.
Известно, что курайшиты были встревожены деятельностью единомышленников
Мухаммеда в Эфиопии — они направили к негусу посольство во главе с талантливым
дипломатом Амром ибн аль-Асом. Посольство, повезшее богатые подарки, должно
было убедить выдать беглецов. Однако законы родового строя в Эфиопии не признавались
— справедливое, с точки зрения курайшитов, требование «отдать» каждому клану
сбежавших без разрешения родственников чиновники негуса отвергли, подарков не
приняли, и посольство возвратилось в Мекку ни с чем. Для мусульман это явилось
еще одним доказательством превосходства веры в единого Бога (даже такой
несовершенной, с их точки зрения, как христианская) над гнусным язычеством:
там — справедливость и закон, в язычестве — беззаконие и произвол.
Хотя гонения на мусульман не привели к полному разгрому мусульманской общины, по Мухаммеду был нанесен жестокий удар — большей части его последователей пришлось бежать из Мекки, оставшихся теснили со всех сторон, они переживали самые черные дни, многие из них падали духом, приходили в отчаяние. Можно себе представить поэтому, какая радость